— Поработаю, — ответил дядя Коля. — Давай-ка дружище, на счастье…

Мы пожали друг другу руки, и я направился к двери. У двери генерал-майор меня окликнул:

— Саша?

Я оглянулся: он сидел за столом, и желтушный свет настольной лампы освещал часть его крупного породистого лица.

— Что?

— Нет, ничего. Который час?

Я сказал. Он глянул на свои часы, снял с руки. Хмыкнул:

— Черррт! Спешат, задрыги! Надо бы отдать в ремонт.

— У меня часовщик, — вспомнил я, — школьный товарищ.

— Ладно, как-нибудь потом. В другой жизни, — пошутил.

На этом и расстались. Я уехал лечить насморк, а дядя Коля остался работать в своем кабинете: у него была такая привычка — работать до позднего вечера, буквально до полуночи.

Теперь я понимаю, почему он доверил мне документы. Он хорошо знал, что такие, как и я, родились под искусственным светом — родились под кварцевым светом идей. От кварцевых процедур замечательный цвет лица. И люди, знал Нач, родившиеся под кварцевым солнцем и вечно живущие под ним, никогда не узнают очистительного пламени жизни, а, следовательно, будут жить всегда… жить, как они живут… и считать свою жизнь…

Или все куда проще: Нач своею смертью откупал меня. Он хотел, чтобы меня не перемолола чудовищная бетономешалка власти, но разве можно спастись от её ножей?

Но надо признаться — ничего не изменилось. Человека нет — и ничего ровным счетом не изменилось.

Был такой генерал-майор, а теперь его нет. Почему? Потому, что у него заспешили часы. Он пришел к руководству, и его спросили: который час? Он ответил на этот вопрос. А ему сказали: э, батенька, торопитесь, как и ваши часы; уберите, понимаешь, ваш компромат, добытый в обход нашего законодательства; забудьте то, что знаете, и отправляйтесь на пенсию — на заслуженный, значит, отдых. Почему, наверное, не понимал Нач. Как почему? Хотим подарить вам за плодотворную работу цветной телевизор. У меня есть цветной, говорил Нач. Будет два, объяснили ему, лучше ведь два, чем один?

Словом, генерал-майор застрелился, боясь видимо, спятить с ума от двух одновременно работающих телевизоров. Конечно, один из них он мог и не включать, но когда у тебя два экрана, то возникает страх пропустить интересную программу.

А, быть может, куда все проще: Нач, я уже говорил, остался один; он остался один в кабинете, он остался один в кабинете ночью; ночью, когда ты один в мире, то трудно удержаться от соблазна проверить боеготовность своего личного оружия.

Или ещё куда проще: судьбе было так угодно, чтобы дядя Коля угодил в число неизбежных потерь на невидимом фронте.

И вот так случилось, что Нач угодил себе пулей в рот: от судьбы, как говорится, не уйдешь.

Ничего не изменилось, кроме погоды — осень. Такая погода удобна для убийства: дождь смывает все следы. Я знаю, что любители пирожных любят работать допоздна. В освещенных окнах казенного учреждения частенько отпечатываются их абрисы. За смерть Нача один из главных любителей сладкого должен ответить своей жизнью. Такой вот получается расклад. Понимаю, что его смертью нельзя изменить мир. Ничего нельзя изменить, и тем не менее надо что-то делать.

Впрочем, если быть до конца откровенным, меня больше беспокоит проблема с дочерью. Я и её мама убедились, что лечебные процедуры, в том числе и кварцевые, пользы приносят мало. И поэтому моя дочь вместе с мамой уезжает на море. Море-море. Я там, кажется, был. В море много воды, и в этой воде отражается солнце, оно теплое, именно такое и необходимо нашей дочери.

2. Если он такой умный — почему он такой мертвый? Год 1992

Когда-то давно я был на море. То ли десять лет назад, то ли несколько столетий.