…Они вышли на горб заасфальтированной проезжей части Мало-Коптевского.

— Ты на Вильку не обижайся, — сказал Алик. — Его тоже понять можно. Сам знаешь, как ему с такой анкетой.

— Как там твои?

— А что мои? Нюшка слово «филолог» почти точно выговаривает, Варька в институте пропадает, меня ноги кормят.

— А Иван Палыч?

— Плох, Саня, по-моему, совсем плох.

— Что, резкое ухудшение?

— Да вроде нет. Помаленьку ходит, кашляет, шутит. У него разве поймешь? Вчера вечером позвонил, приказал быть сегодня. Я примчался, конечно. Смотрит на меня собачьими глазами и молчит. Помолчал, помолчал, а потом и говорит: «С одним тобой говорить не буду. Ты Сашу позови. Знаю, что занят, но пусть выберет время. И не оттягивал чтоб, а то может опоздать». Он прощается, Саня, ты понимаешь — прощается! — Проступили слезы. Алик глотнул раз, глотнул два, проталкивая комок в горле. Сделал глубокий вздох. И еще. Получилось. Не заплакал.

— Не уберегли мы его, Алька, — глухо сказал Александр.

— Как от жизни уберечь?

— От такой уберегать надо было. А он совсем больной в такой мороз через двор в сортир ходил…

— Что ж мы-то могли сделать?

— Горшки хотя бы за ним выносить!

Они обошли теперь огороженный забором из железных прутьев двор, миновали калитку.

— Неудобно стало в обход, — проворчал Алик, Смирнов оживился, встрепенулся:

— Понимаешь, Алька, удивительная штука — забор! Помнишь, как мы до войны с домом шесть враждовали? Их двор, наш двор, драки, заговоры, взаимные подлянки. Когда вернулся, забора нет, стопили забор. Гляжу — вы с ребятами из шестого — не разлей вода. А два года назад поставили эту железную клетку, и опять все сначала… Наши пацаны, их пацаны, наш двор, их двор, снова стенка на стенку. Заборчик-то — тьфу, полтора метра высота, а — разделил, разделил!

— Феномен отгораживания. Заборный синдром, — сформулировал Алик. — Ну, майор, пришли. Можешь спать.

Смирнов вошел в комнату, снял пальто, пиджак, кинул на стул сбрую с пистолетом и рухнул на кровать: раздеться до конца и умыться сил не было. День кончился.

V

Смирнов трепал Сеню Пограничника, когда в кабинет влетел Казарян.

— Ты зачем здесь? — выразил неудовольство Александр. — Ты мне складских готовь.

— Готово, Александр Иванович, — ответствовал Казарян скромно, но с чувством собственного достоинства, как человек, выполнивший трудную миссию.

— Тогда жди. Сейчас освобожусь, — милостиво разрешил Смирнов. Пограничник понял, что пауза окончена, и заунывно продолжил:

— Ножом я пугал только. Я не хотел, я бухой был… Стоял бы спокойно, все в порядке было бы. А он меня сходу за пищик…

— Он мужик, солдат! Не мог перед тобой, сявкой, по стойке смирно стоять! Ты понимаешь, что теперь тебе на всю катушку отмотают?

— Я ж не хотел… Я попугать только…

— Об этом следователю расскажешь. Может, разжалобить сумеешь, а только вряд ли. Была без радости любовь, разлука без печали. Ваши дела, твое и Ященкова, передаются в прокуратуру.

— Похмелиться бы! — хрипло попросил Пограничник.

— Следователь похмелит, — пообещал Смирнов. Пограничника увели. Смирнов зевнул, неожиданно лязгнул зубами, удивился и смущенно объяснил:

— Не высыпаюсь. Такое дело.