Пердомо взял сына за руку и, шагая навстречу людскому потоку – публика, недоумевая, в чем дело, покидала зал в противоположном направлении, – двинулся к сцене, возвышавшейся на полтора метра над полом. На нее можно было попасть, поднявшись по боковым лесенкам, и он выбрал ту, что слева. Потом, толкнув боковую дверь, которая вела к артистическим уборным, начал выяснять, в чем дело.

В Симфоническом зале было две артистических для дирижеров оркестра, четыре для солистов и две раздевалки для оркестрантов, мужская и женская. Длинный и широкий коридор, по которому можно было в них попасть, украшали фотографии, по большей части черно‑белые, великих артистов, которые выступали здесь с открытия Концертного зала в октябре 1988 года. Среди весьма популярных исполнителей Пердомо сумел узнать только тенора Альфредо Крауса.

В коридоре толпились музыканты, они двигались во всех направлениях, большинство разговаривали по мобильным. По отрывочным фразам Пердомо довольно скоро понял истинную причину отмены концерта: в этих самых стенах только что, буквально несколько минут назад, убили Ане Ларрасабаль. Полицейский вытащил свою бляху и показал ее первому человеку, с которым столкнулся лицом к лицу. Этим человеком оказалась тромбонистка Элена Кальдерон – высокая, атлетически сложенная девушка с очень темными и очень короткими волосами и челкой. Лучистый взгляд напомнил Пердомо Лайзу Миннелли в ее лучшие времена.

Лайзу ростом под метр семьдесят пять.

– Я полицейский инспектор, – сообщил он девушке. – Насколько я понял, произошло убийство. Вы можете отвести меня туда, где находится жертва?

Девушка некоторое время изучала его жетон, потом посмотрела на Грегорио, который стоял чуть позади отца, и спросила:

– А кто этот мальчик?

– Мой сын. Мы вместе пришли на концерт.

– Тело обнаружили в Хоровом зале, и, если хотите, я могу проводить вас туда, но мальчик…

– Мальчик, разумеется, останется здесь, – уточнил Пердомо, слегка раздосадованный тем, что кто‑то мог подумать, будто он способен отвести подростка на место преступления. – Найдется какая‑нибудь комната, где он мог бы меня подождать?

– Мне нетрудно побыть с ним, но тогда я не смогу вас проводить.

Тромбонистка подняла взгляд и различила среди множества музыкантов, толпившихся в коридоре, коллегу, который, судя по всему, пользовался ее особым доверием.

– Георгий, милый, я тебя ищу уже полчаса, где ты бродишь, да еще с тубой в руках? Отложи ее и займись этим пареньком… Кстати, тебя как зовут?

– Грегорио, – ответил мальчик.

– Ага, похоже на мое имя, – сказал русский с заметным акцентом.

Он был мощного телосложения, с густой копной прямых волос, усами и окладистой бородой, которая заканчивалась завитком, похожим на носок турецкой туфли. Гигант явно испугал мальчика, поскольку тот поначалу не выказал никакого желания остаться с ним. Он потянул отца за рукав и тихонько спросил:

– А нельзя пойти с тобой?

Пердомо самым суровым тоном, на какой только был способен, глядя прямо в глаза мальчику, ответил:

– И не думай. Слышишь? Это не игрушки.

– Папа, прошу тебя, клянусь, я буду хорошо себя вести.

– Не торгуйся со мной, Грегорио, я сказал, что нельзя, и точка.

– Георгий может остаться с ним. Как видите, он играет на тубе в нашем оркестре. Зовут его Георгий Роскофф.

– Пойдем со мной, Грегорио, – сказал музыкант мальчику, состроив гримасу, которая, очевидно, должна была означать улыбку. – Посмотрим, знаешь ли ты, кто это, – добавил он, показав на одну из фотографий в коридоре.