– Но он должен был взять вас, правда?

– Естественно, ведь я оказалась лучшей сразу из пятнадцати претендентов; таково было единодушное мнение пяти членов комиссии. Но я до сих пор помню убитое лицо Льедо, когда он вынужден был подписать акт заседания. У него пульсировала жилка на виске, а рука дрожала от бешенства.

– Но почему? Только потому, что он ошибся?

– Потому что он мачист и гомофоб. Тромбон – инструмент, традиционно ассоциирующийся с мужчинами. Он мужской, воинственный, чтобы играть на нем, нужны мощные легкие. Не всем нравится, когда женщина «узурпирует» какое‑то место, традиционно принадлежащее мужчине. На самом деле Льедо смирился вначале только потому, что счел меня лесбиянкой.

– Серьезно? Это последнее, что я бы о вас подумал.

– Это потому, что вы не слышали, как я играю, – смеясь, объяснила Элена. – Играю я как мужчина. Во всех остальных аспектах жизни, вы правы, я нисколько не мужчина. Но ему было легче от этой мысли.

– Это он говорил вам прямо в лицо?

– Для этого ему не хватает смелости, но мне передавали его комментарии. А поскольку он не только мачист, но еще и гомофоб, мысль о том, что в его оркестре есть лесбиянка, да еще на ответственном месте, злила его еще больше.

– Должен признаться, что от сеньора Льедо, о котором я слышал, но с которым не имел удовольствия быть знакомым, мне не передалось, как принято выражаться, положительных вибраций.

– Он осторожен, – продолжала Элена. – Я получила место первого тромбона, и он, поскольку был в оркестре человеком новым, а кроме того, улаживал какие‑то детали своего контракта, на первых порах помалкивал. Но когда Льедо утвердился на своем месте, в особенности после того, как Пятая Малера была высоко оценена прессой – она действительно была очень хороша, мне нетрудно это признать, – он решил со мной бороться.

– Попытался расстаться с вами?

– Это было сложнее. Первый год – так и говорится в моем контракте – это испытательный срок. Если бы Льедо захотел выгнать меня в этот период, ему бы это легко удалось, потому что по закону для этого нужно было всего‑навсего заручиться двумя отрицательными отзывами в письменном виде. Но поскольку тогда он чувствовал себя в оркестре еще неуверенно, он не стал ничего делать и упустил такую возможность. А вот после окончания испытательного срока уже весь оркестр должен был проголосовать, оставить меня на месте тромбона‑солиста или нет. Музыканты проголосовали за меня. Льедо решил пойти наперекор этому решению и понизил меня до второго тромбона. После этого…

Тромбонистка прервала рассказ, потому что увидела Андреа Рескальо, жениха Ане, заходившего в кафе купить сигарет. На плече у него висел его громоздкий инструмент, глаза покраснели от слез. Заметив Элену и Пердомо, он направился к ним.

– Мы все потрясены, Андреа, – сказала Элена. – Можем ли мы сделать что‑нибудь для тебя?

– Спасибо, – ответил итальянец. – Есть люди, которым хуже, чем мне. Я сейчас отправлюсь к родителям Ане. Хочу быть с ними в эти страшные дни.

– Разве они не приедут?

– Приедут, завтра. Но я хочу сейчас поехать к ним в Виторию. Меня отвезет приятель.

Виолончелист прошел к бару за сигаретами, а полицейский и тромбонистка остались сидеть в молчании. Его прервал голос, то ли детский, то ли юношеский:

– Папа, когда мы поедем?

– Сейчас, – ответил Пердомо, вытаскивая из кармана мобильник и протягивая сыну. – Возьми, сыграй пока в «тетрис».

– Можно я позвоню своему другу Начо? – спросил мальчик.