Вместо того чтобы погонять мяч вместе с одноклассниками или поболтать, лежа на травке, Фончито уселся в самом углу пустых трибун и перечитывал последнюю лекцию по математике — этот предмет давался ему труднее всего. Он погрузился в запутанное уравнение с векторами и кубическими корнями, как вдруг каким-то образом, «будто шестым чувством, папа», ощутил, что за ним наблюдают. Мальчик поднял голову — и вот он, тот самый кабальеро, сидит совсем рядом на пустой трибуне. Он был одет с обычной своей элегантностью и простотой, в фиолетовом жилете, с галстуком под серым пиджаком. Под мышкой он держал папку для бумаг.
— Привет, Фончито. — Кабальеро улыбнулся ему открыто, как старому знакомому. — Товарищи твои играют, а ты занимаешься. Образцовый ученик, как я и предполагал. Так, конечно, и должно быть.
— В какой-то момент он появился и забрался на трибуну? Что он там вообще делал?
— По правде говоря, я сразу начал дрожать, не знаю отчего, папа. — Мальчик побледнел еще сильнее, он был сам на себя не похож.
— Вы преподаете в нашей школе, сеньор? — спросил напуганный Фончито, сам не понимая, чем он напуган.
— Нет, я не преподаватель, — ответил кабальеро все так же спокойно и приветливо. — В школу «Маркхэм» я заглядываю время от времени по вопросам практического характера. Я консультирую вашего директора по части управления. Мне нравится сюда приходить в хорошую погоду, чтобы посмотреть на вас, учеников. Вы напоминаете мне о моей молодости и, можно сказать, делаете меня моложе. Но хорошая погода — это не про сейчас: какая жалость, дождик начал накрапывать.
— Мой папа хотел бы узнать, как вас зовут, сеньор, — спросил Фончито, удивляясь, отчего ему так трудно говорить и откуда эта дрожь в голосе. — Ведь вы с ним знакомы, правда? А еще знаете мою мачеху?
— Зовут меня Эдильберто Торрес, но Ригоберто и Лукреция вряд ли меня помнят, это было лишь шапочное знакомство, — пояснил кабальеро с обычной своей неспешностью. Но сегодня, в отличие от их предыдущих встреч, эта вежливая улыбка и этот приветливый проницательный взгляд вовсе не успокаивали Фончито, а, наоборот, вселяли непонятную тревогу.
Ригоберто заметил, как дрожит голос его сына. Зубы его стучали.
— Спокойно, паренек, ничего страшного не происходит. Ты плохо себя чувствуешь? Принести тебе стаканчик воды? Может быть, ты хочешь продолжить свой рассказ попозже или даже завтра?
Фончито помотал головой. Ему было трудно выговаривать слова, как будто язык его занемел.
— Я знаю, папа, ты мне не поверишь, ведь я рассказываю свои истории просто для собственного удовольствия. Но вот… вот потом случилось нечто очень странное.
Фончито перестал смотреть на отца и уперся глазами в пол. Он сидел на краю кровати, так и не сняв школьной формы, съежившись, с выражением муки на лице. Дон Ригоберто почувствовал, как его заливает нежность и сострадание к мальчику. Видно было, что боль его неподдельна. И отец не знал, как помочь сыну.
— Если ты скажешь мне, что все это правда, я тебе поверю, — сказал Ригоберто, погладив мальчика по волосам, — он редко позволял себе подобные жесты. — Я прекрасно знаю, Фончито что ты никогда мне не врал, да и сейчас не будешь начинать.
Дон Ригоберто присел на стул за письменным столом сына. Он видел, как мальчику трудно говорить и как он встревожен: то смотрит в стену, то перебегает глазами по книгам на полке — только бы не встретиться со взглядом отца. В конце концов Фончито набрался сил, чтобы продолжать:
— И вот, пока мы так разговаривали, к трибуне подбежал Курносый Пессуоло, мой друг, ты его знаешь. Он меня окликнул:
— Фончо, да что с тобой? Перемена уже кончилась, все возвращаются по классам. |