Немая сцена.

Через миг – медсестра вскочила и помчалась к заведующему отделением. Дамантов, обычно спокойный, врезал дамочке от души и без церемоний. Она отлетела к стене, ухватилась за нее, оставляя красные пятна, и медленно сползла на пол. Летуев бросился к ней на помощь. А в дверях уже появились заведующий и дюжие санитары…

Конфликт исчерпался только дня через два-три. Раскрашенная дамочка больше в реанимации не появлялась. Медсестра написала докладную о нарушении Дамантовым режима – и его едва не выгнали домой, без лечения. С того момента бедолага и сблизился с тихим, немногословным «товарищем по несчастью» – Летуевым. Общались в летуевской палате, за закрытой дверью – подальше от бдительных глаз дежурных сестер. Общение проходило так: в основном Дамантов жаловался на актерскую несчастную жизнь, на жадных и безмозглых баб, а Алексей внимательно слушал.

Он вообще умел слушать – за что и ценился друзьями и партнерами. А теперь и вовсе – лучше было слушать другого, чем увязать в бессмыслице собственной жизни. Однажды Дамантов даже поделился с собратом по несчастью написанными «в неволе» стишатами.

Крыло судьбы

Несколько дней после скандала Дамантов пребывал в подавленном настроении. Сон у него пропал, но явилась нервозная суетливость. Раза два Летуев даже уловил знакомый запах спиртного. Наконец, в вечер с пятницы на субботу, опять же под легким хмельком, актер окончательно доверился «корешу Лехе». Разговор, как обычно, затеял он сам – Леха только слушал и кивал…

В этот день, с утра, Летуев впервые почувствовал себя в достойной физической форме. Не тряслись руки, мысли не путались, глаза не отекали и не слезились, даже нос задышал получше. А итог всему этому получился безрадостный. Душевный стержень, надежда на добро человечье, опора на верность, на крепкую дружбу и неподкупную любовь надломились тогда еще, после разговора с Дашковым. А без опоры Леха чувствовал, что падает куда-то, в бессмыслицу, – и ощущать это было так больно и странно, что ночи он спал со снотворным, а днем просто лежал не шевелясь, словно внутри у него была живая, открытая рана. Чем лучше становилось самочувствие физическое, тем неодолимее разрасталась душевная боль. Она пригибала Летуева к земле, как самый сильный нейролептик. В тот день ему стало ясно, что справляться с этой болью предстоит еще долго. А как справляться – Летуев пока не знал…

Даже Васяня Дамантов пришелся ему кстати – бубнит себе над ухом, вроде даже отвлекая от провальных мыслей. А Васяня разошелся не на шутку! В какой-то момент, в середине его монолога, суть его вдруг зацепила внимание Летуева. Леха даже приподнялся на койке и впервые прямо взглянул на собеседника. Да-а, Дамантов был явно нехорош: лицо какое-то синюшное, губы прыгают, глаза как у больной собаки. Руки ходят ходуном, как с тяжелого похмелья. Говорил он с заиканием, временами бессвязно, и видно было, что слова даются ему с трудом – словно гортань временами сводило судорогой:

– И понимаешь, Лехыч, после этой б…, с которой я даже не расписан, всем запретили меня навещать! Кореша-то ладно, подождут, но есть один человечек – один, без которого мне хана! Он и не навещал даже, а передавал «посылочку» через окно! Так теперь и окно задраили, ручки из рам вынули – я в консервной банке сижу! А мне без этого – как в операционной без наркоза! Анестезия от жизни, понимаешь? Да что говорить?! Ничего нет в жизни – ни любви настоящей, ни веры. Ничего, понимаешь? Чтобы сыграть по-настоящему, выкладываешь душу, а потом месяцами зализываешь рану внутри! А без этого получается халтура, продажное фиглярство! Без женщины нельзя, а она, как камень, висит на шее! Скучно, говорят, без детей, а куда их, в такой-то гонке? И достало все до тошноты, до рвоты: бездарные режиссеры, жадные бабы, бессмысленные халтурные сериалы, попойки с друганами! Да и друганов-то настоящих давно нет… А тут – хватает одного «баяна» на целый день: без проблем, с радостью, с терпением к близким и далеким, с уменьем ценить каждую минуту, с любовью, наконец, к женщине, к зиме, к лету, к своему непутевому ремеслу! Одна доза – и я опять человек.