Глава 3. Заговор

Несмотря на то, что официального манифеста о кончине Петра II еще не было, и по церквам в ектеньях ему, как и прежде, провозглашали здравие, в Москве скоро узнали о смерти царя.

После дня, полного такими важными для империи событиями, после того как Антиох стал невольным свидетелем совещания о престолонаследии, он, сменившись с дежурства, поехал не домой, а к Черкасскому.

У Никольских ворот, возле лавок и ларей, как обычно, толпился народ. Антиох обратил внимание, что здесь и там собираются небольшие кучки, человек по пять, и о чем–то толкуют, не обращая внимания на разложенные товары.

— Поди узнай, о чем люди говорят, — приказал Антиох кучеру. — Только быстро.

— Да все о том же, — вернувшись через минуту и забираясь на облучок, сказал кучер. — О кончине государя.

— А что?

— Говорят, будто Долгорукие уже после того, как государь помер, обвенчали государыню невесту с покойником, чтобы, значит, она считалась царицей. Ишь, что выдумали, с покойником венчать! И какой только поп–прощелыга согласился…

— Не венчали ее. Выдумка это, — сказал Кантемир.

— За что взял, за то и продал, — нахмурившись, ответил кучер.

Подъехали к дому князя Черкасского.

Прежде чем отпереть ворота, сторож долго смотрел на Кантемира через глазок. Во дворе, в каретном сарае и под навесом стояло несколько чужих карет и возков. В прихожей на лавках лежали шубы и сидели чужие лакеи.

Княжеский лакей Иван, крикнув: «Сейчас доложу!» — поспешно скрылся за дверью.

Из комнат вышел Черкасский, одетый не по–домашнему, — в мундире, при орденах.

— Ты откуда, князь?

— Из дворца.

Черкасский несколько мгновений стоял в каком–то замешательстве, потом взял Кантемира под руку и повел в комнаты.

— У меня тут есть кое–кто… Я–то приболел, не выхожу… Приехали вот, новости привезли.

У князя были прокурор Вельяминов, сенатор Новосильцев, граф Мусин–Пушкин, Татищев и архиепископ Феофан Прокопович.

Когда Черкасский ввел Кантемира, все обернулись на него и замолчали.

Антиох поклонился.

— Я ручаюсь за него, как за сына, — сказал Черкасский.

Прерванный разговор возобновился.

— Неприглашением на избрание государя всех высших чинов и Сената верховники нанесли дворянству оскорбление, которое мы не можем простить! — тонким петушиным голосом выкрикнул сенатор Новосильцев. — Да! Не можем простить! Не имеем права!

— Ягужинский вон как заискивал. И к князю Василию Лукичу: «Батюшка мой…», и к князю Сергею, и к Голицыну — и все впустую, — усмехнулся Мусин–Пушкин. — Уж так расстилался, так хвостом вилял.

— Первейших чинов отстраняют! — возмущался Новосильцев. — Первейших чинов! Втайне, во тьме, как воры в ночи, действуют!

— Даже ежели они и полезное что–то мыслят, не должны скрываться перед другими, — сказал Феофан.

— Какая нам может быть польза от их затей! Объявить, что дворянство не потерпит!..

— Так и послушают тебя… Уж если они посмели государыне приказывать, запреты ей ставить, то наше–то несогласие недорого стоит, — перебил Новосильцева Черкасский. — И власть и войско в их руках.

Феофан поднялся со стула, и все замолчали.

— Одна государыня самодержица может свалить Верховный совет. А мы в меру сил своих поможем ей. Прежде всего надобно открыть ей глаза на верховников, сообщить, что дворянство не давало согласия на кондиции и чтобы государыня не подписывала условий.

— Надо бы, слов нет, — согласился князь Черкасский,

— Надо, да из Москвы не выедешь, — сказал Мусин–Пушкин.