Села она на той стороне стола, где гнездилась малышня. Намазывала на белый хлеб сливочного масла, накладывала сверху кусочки колбасы, подавала ребятам. Их было пятеро. Шестая — Ивана. Старшему лет пятнадцать, младшему семь–восемь. Было видно, как они хотели есть, но жадности не проявляли и не торопились. Украдкой поглядывали на ласковую тётю, не понимали, почему это она такая большая, важная, нарядно одетая, а плачет точно так же, как Ивана, когда сильно хочет есть и никто ничего ей не даёт.

Съев по кусочку хлеба с маслом и колбасой, выпив по полстакана сока, ребята не потянулись за другими кусками, не хотели показывать своё сильное желание есть и есть, и к тому же боялись, что еды не хватит взрослым. Дундич и Стефан готовили другие бутерброды, подвигали к ребятам банки с консервами и со словами: «Да вы ешьте, у нас хватит еды. Слава Богу, хватит».

Драгана не сразу заметила, что Милица не садилась за стол и ещё ничего не ела. Взяла её за руку, посадила рядом с собой. Подвинула рыбные консервы, подала вилку. Хозяйка дома давно ничего не ела, кроме гнилой картошки и квашеной капусты, которая ещё оставалась в погребе. С осени у неё много было припасено овощей, моркови, свеклы, но накануне Нового года в деревню забрели пьяные албанцы, вычистили из ларей муку, крупу и опростали все погреба. Жители деревни со времен войны с немцами не знали голода, а тут он пришёл в каждую семью. Муж Милицы сопротивлялся, но албанец ударил его кривым ножом под сердце, и он упал замертво. Милица и её пятеро сыновей и дочь Вукица осиротели. Дочку взял в жёны чайханщик, но денег не давал и домой к матери не отпускал. Как жила Милица — один Бог знает. Дундич и Милица продолжали кормить ребят, а Драгана с Иваной вышли из хаты, пошли вдоль деревни. Ивана показала на дом с повалившимся забором, со сломанной калиткой:

— Это наш домик. В нём жили папа и мама, и я в нём жила.

— А теперь кто в нём живет?

— Албанцы. Я к ним не хожу. Они убили папу и маму.

Драгана взяла за ручку девочку, и они пошли быстрее. Деревня скоро кончилась, и они очутились у края небольшого оврага. Драгана села на камень, посадила на колени Ивану. Говорить ей не хотелось, боялась разбередить рану девочки. Сидели молча, смотрели на ручей, бежавший по дну оврага и терявшийся в кустах шиповника. Из–за угла крайнего дома вышли три албанца и направились к ним. Это были деревенские мужики — заросшие, грязные и будто бы пьяные. Скорым шагом они подходили к Драгане и Иване. Драгана вынула из кармана «зажигалку», зажала её между пальцами. Албанцы подступились к Драгане и старший спросил:

— Кто такая?

— Я из Белграда. Приехала к родственникам.

Ивана заплакала. Она дрожала от страха, прижалась к Драгане. Один из албанцев схватил её и бросил в кусты шиповника. Драгана охнула, рванулась за девочкой, но старший албанец толкнул её, и она упала. Вытянула руку, пустила в обидчика три дозы. Албанец сник, повёл головой и упал. Но тут же поднялся, отступил назад и смотрел на Драгану безумными глазами. А к ней подскочил второй албанец и рванул на ней куртку, разорвал кофту, и, растопырив руки, валился на неё, как мешок. Драгана и его успела «угостить». И он зашатался, точно раненый бык. И отступил, а затем сел на камень, на котором только что сидела Драгана, и так же бессмысленно и очумело смотрел то на женщину, лежавшую в стороне, то на своих товарищей. Остававшийся целым албанец ничего не понимал и только переводил взгляд с одного товарища на другого. О Драгане он как бы забыл и не смотрел на неё. И только повторял по–албански какое–то слово, — видимо, спрашивал у товарищей, что с ними случилось? Почему они сидят и ничего не делают?.