|
В прошлом месяце я дважды просыпал литургию, хотя не был болен и слаб... *** Незнакомец, присутствовавший на допросе — мы уже узнали в нем канцлера Ногаре, спустился по узкой кривой лестнице в подвал. Брат Жозеф поклонился и повел Хранителя королевской печати в вонючую конуру, куда бросили тамплиера. Монах выбил кувалдой массивный штырь из засова и отворил низкую дверь. — Ваша светлость, прошу, осторожней, здесь грязно и очень темно, — монах отошел в сторону, стараясь не мешать разговору. Тамплиер лежал на полу. В камере, пропахшей нечистотами, был еще кто-то. Этот кто-то оказался небольшим худеньким человечком, облаченным в скромный полукамзол и серые, перепачканные на коленках чулки. Все в нем было мелкое, суетливое и острое — ни дать ни взять, загнанный в угол хорек. При этом человечек был крайне напуган. А вид страданий полуживого тамплиера и вовсе вселял в него панический страх. Гийом Ногаре, отлично читавший человеческие души, насмешливо скривился и спросил у него: — Кто вы? — Я — Люсьен, писец нарбоннской таможни, я порядочный человек. По воскресным дням хожу в церковь и жертвую десятину всегда. Человечек вдруг метнулся в сторону Ногаре и умоляюще зашептал: — Ваша светлость, я невиновен, помилуйте, господин. — За что ты угодил тюрьму Святой Инквизиции? — Господин, я не знаю. Меня обвиняют, что я переводил Святое Писание. Я не знал... — Так ты переводил Святое Писание с латыни на провансальский язык? — чуть не захохотал Ногаре. Для парижской знати южно-французский был нелеп и смешон. — Нет, Ваша светлость, я только хотел разъяснить своему соседу, что значит в Евангелии от Матфея следующая глава... — Оставьте, буржуа. Я достаточно силен в латыни, чтобы разобраться сам. — А еще в моем доме нашли мяту, но ею лечит грудную жабу моя жена. И еще кладет в пироги с кашей... — Кхм! — оборвал его Ногаре. Человечек мгновенно сжался. Подробности личной жизни и сама жизнь маленького писца волновали Ногаре не больше, чем жизнь муравья под копытом своего коня. — Я слышал, этот тамплиер исповедался вам? Худшие опасения таможенного чиновника оправдались. Хотя исповедь оруженосца и показалась мирскому человеку смешной, Люсьен был теперь почти соучастник. Впавший в очередное забытье тамплиер хрипел на полу. — Д-да, но он не рассказал чего-нибудь такого, что могло бы привлечь, — глаза Люсьена забегали и он продолжил — такого, что интересно было узнать стражам чистоты наших душ отцам-доминиканцам. Ногаре опять усмехнулся. Дай этому чиновнику возможность выбраться отсюда, и он до конца жизни будет служить. — Вы знаете, что вас ждет? Писец таможни сжался. — Но вы можете очень помочь королю Франции. И никто даже не вспомнит о переводе главы. Люсьена не нужно было уговаривать. Всем свои видом он показывал, что готов на любое дело, лишь бы избежать допроса отцов Святой Инквизиции. — Видите ли, Люсьен, этот человек опасный преступник. Но он умирает, и вместе с ним умрет его преступление. Вы ведь — свидетель его последних минут и последний его исповедник. Это — последний шанс рассказать королю... то, что не успел произнести этот сударь. Глаза чиновника таможни забегали, он несколько расслабился и согласно произнес: — Так что же я не услышал? Глава пятая. Донос Как не велико было чувство отвращения — оно было сродни тому, что испытывает знатная дама, испачкавшая в нужнике свой подол или старый богатый холостяк, столкнувшись с нищим сопливым младенцем — как не сильно было чувство брезгливости к маленькому человечку, канцлер вез его в Париж с собой. Пусть мелкая, да попалась рыбешка. А как подать её королю, выдав за осетра, Ногаре отлично знал. |
