Вначале я не заметил, как затрещало в кустах. Я затаился, потом лёг на землю и подполз к дереву, потом вскочил и залез на дерево.

— Парень, куда ты? — раздался чей-то голос.

Из кустов вышел человек. Настоящий. Живой. Дядька какой-то.

— Здравствуйте! — сказал я, но с дерева не слез.

— Здравствуй, если не хвастаешь, — сказал дядька. Я постепенно разглядел его… Представьте себе, перед деревом стоял знакомый дедушка, тот самый, что приходил ночью к Агафье. Он самый. С бородой, с палкой в руке.

— Это ты Николка Петренко? — спросил он.

— Откуда вы знаете? — спросил я.

— Как не знать… Слезай, пошли! Ты последний в чащобе остался. За тобой пришёл. Ниже, ниже спускайся, не могу же я за тобой на лиственницу лезть, я не белка.

— Откуда вы знаете, что я Петренко? — спросил я.

— Звонили из лесничества. На поиски народ вышел, переполошили народ. Спасибо, дружка вашего, Ведерникова, в Песковатке разыскали, он и сказал, куда вы пошли. Опоздали на полчаса вас перехватить. Кто же с дороги, не зная броду, в самую глухомань идёт? Пришлось по лесу вас искать.

С дерева я, конечно, слез. По правде говоря, я был рад, что он нашёл меня, но, с другой стороны, я был и не рад.

— Не отставай! — требовал дедушка. Он шёл впереди и говорил безостановочно. — У нас то ни души, то набежало народу всякого. Старуха моя-то рада. Скучно ей одной на кордоне. Жили всю жизнь — не скучала, да тут два года у нас внучка гостила, привыкли мы к ней, без внучки у нас теперь тихо, как на кладбище.

— Как она, где она? — спросил я. Ноги у меня что-то совсем перестали двигаться.

— В Воронеже живёт.

— Как в Воронеже? Для кого вы у Агафьи святую воду брали? Кого лечить хотели?

— Не вспоминай! — махнул рукой дед. Он шёл впереди, прокладывая путь. — Опозорился. Длинная история. Сиротка у меня завелась, приголубили её. Скучно одним в лесу. Не отставай! Расскажу… Всем говорил и тебе расскажу. У сиротки весной волки родителей задрали. Бывает. В лесу свои законы. Взял я её в дом, вырастил, приручил. Выжила. Резвая, смышлёная. В честь внучки и назвали её Панькой. Тут по лесу парша началась, болезнь лесная. Вроде от клеща, говорят. Боялся я за Паньку. Агафью давно знаю. Она коров лечила. Конечно, невежество. Но, думаю, лечить лесного жителя химией, биотиками разными, не следует, потому что травами в лесу лечатся. И опозорился, съездил к Агафье Петровне. Обманула… Семь рублей в первый раз взяла, десятку во второй…

Лес поредел, мы вышли на большую вырубку. Подошли к каким-то ящикам.

— Тут руками не махай, — предупредил дед. — Пчёлы не любят маханья. Это ульи.

Мы шли мимо пасеки. Те пчёлы, что летели к ульям, гудели тяжело: «Жу-жу-жу». А те, что улетали в лес, гудели весело: «Жи-жи-жи». Внизу ульев были маленькие дырочки, они были облеплены пчёлами; пчёлы не обращали на нас никакого внимания, они были очень заняты, наверное, хотели до вечера успеть лишнюю ложку мёда насобирать.

Я собрался с духом… Я решил рассказать первый раз в жизни всю правду. Не думайте, что это легко — говорить правду.

— Дедушка, — сказал я. — Если Паньке плохо стало, то вызывайте врачей. Её спасать нужно, потому что в бочку Агафьи я налил собачьих духов. От них становятся ручными собаки.

Дед обернулся, надвинул мне мою тюбетейку на глаза и засмеялся:

— Ох, озорники… Спасибо вам, озорникам, лекарства, как выяснилось, налили.