И тут я увидел гнездо. Самое настоящее. На развилке веток было маленькое гнездо. В гнезде лежали птенцы. Помню, во втором классе мы писали изложение про девочку, как она увидела в крапиве гнездо крапивницы. Я не знал тогда, как правильно написать «птенцы» или «птинцы», и написал «цыплята». За это мне снизили отметку, потому что цыплята бывают у курицы, а не у крапивницы. Ерунду написал.

Птенцы лежали тихо, даже глаза у них были закрыты. На спинках и на крылышках у них пробились перья, точно их утыкали маленькими кисточками для рисования.

Я протянул палец, чтобы погладить их по головам.

Они выкинули вверх головы и разинули рты… Ну и рты у них были! Камушек можно положить или целую вишню… По краям рты жёлтые. Головки закачались в разные стороны, птенцы запищали.

Передо мной села на ветку птичка. У неё была красноватая грудка и лобик, серая спинка. Птичка была величиной с воробья. Она посмотрела на меня, наклонив голову, она не боялась меня. Может быть, она была ручная? Жила где-нибудь зимой в «живом уголке», весной её выпустили, вот она и не боится человека. Я захотел, чтоб она села ко мне на палец, но птичка упала, перепрыгнула на нижнюю ветку, потом вспорхнула и опять села на ветку и посмотрела на меня, как на знакомого.

Может быть, у неё сломано крыло? Как у лебедя в той песне, когда он умирал на льду неизвестного озера?

Я чуть-чуть было не взял её в руки, совсем немножко, и я бы взял её в руки. Но она опять отпорхнула в сторону. Я стал её ловить. Но она улетела.

И ничего у неё не болело. Обманула она меня, отвела от своего гнезда, теперь ищи. Кусты ведь похожи друг на друга.

Пора было возвращаться на дорогу… Я сделал три шага назад. Дороги не было. Сделал ещё три шага… ещё… Тропки не было. Я понял, что потерял тропку, может быть, даже насовсем заблудился.

Как найти дорогу в лесу?

Когда заблудишься в лесу, самое главное — не волноваться. Надо определить, где север, где юг. Жалко, спросить было не у кого, где север, где юг, и компаса у меня не было. Я полез через кусты. Потом остановился и прислушался.

Ничего не было слышно.

Я не знал, что делать. Я закричал:

— Ау! Кто где?

Никто мне почему-то не отзывался. Я заорал тогда изо всех сил: «Ау!» Мне стало страшно в заповедном лесу, потому что в заповедном лесу звери туда-сюда бегают, вместо того чтобы в клетках сидеть.

Поляна кончилась, начался лес. В лес-то я не пошёл, потому что сообразил, что в лесу ещё легче затеряться: полянка — она-то маленькая, а лес во какой огромный. Там тебя видно совсем не будет, там ты вообще вроде муравья.

Вдруг я услышал, как кто-то закричал «ау», но почему-то на разные голоса. Это голос был не Зойкин и не Ромкин, их-то голоса я знаю. Может быть, это звери выли? Я ничего не ответил.

Я сел на поваленное дерево, я задумался: что мне делать? Кто виноват, что я заблудился? Почему-то всегда начинаешь думать, кто виноват, когда чувствуешь, что тебе будет худо. Если бы я раньше думал… До того, как мне стало худо. Когда нужно было думать? Может быть, когда я выливал философский камень в бочку с водой в саду бабки Агафьи? Вполне возможно, что в тот момент, хотя вполне возможно, что и в другой, когда в раковине для хора я врал про первого пионера, когда звал ребят в совхоз «Радость». Может быть, и на другой день… Тоже было не поздно. Но я не умею вовремя сознаться, такой у меня невезучий характер.

Тут я заметил, что тени от деревьев вытянулись. Я догадался, что дело идёт к вечеру, что скоро наступит ночь.

И я… не то чтоб заплакал, а так… Просто я стал прощаться с жизнью. Конечно, ночью меня съедят звери. Может быть, они уже съели и Ромку и Зойку Иванову.