– Один едете?

– Наверное, – пожал плечами Глеб, подавая билет.

– До Питера?

– Да.

Взгляд проводницы снова скользнул по купе.

Багажа у пассажира явно не было, словно он случайно зашел в вагон, да так и уехал из Москвы.

– Чай будете?

– Я хотел бы поужинать. Вагон-ресторан есть?

– Через один вагон к хвосту поезда.

Билет исчез в папке, толстой, кожаной, похожей на органайзер.

Когда проводница вышла, Глеб заметил, что за окном уже сгустилась темнота, будто кто-то снаружи покрасил стекло черной краской. Ни огонька, ни луны, ни одной звездочки, – мир исчез, сжался до размеров поезда, грохочущего, вздрагивающего, отзывающегося на толчки полусонными разговорами.

Звуки стучащего по рельсам поезда напомнили Глебу о том, что в Москве остались Ирина и его сын. Он подумал о жене и ребенке с нежностью, которая была бы невозможна, сиди он дома.

«Да, найти можно только то, что потеряешь».

Сиверов поднялся, постоял минуту, постукивая рукой по верхней полке, и вышел из купе, в котором уже ничего не напоминало о пассажире. Вещей у Глеба действительно не было. Все, что могло понадобиться, вмещалось в карманах куртки: деньги, зубная щетка в футляре, маленький тюбик пасты, пачка сигарет, зажигалка, паспорт на имя Федора Молчанова.

Никаких документов, удостоверяющих, что Глеб Сиверов является агентом ФСБ, не существовало в природе. Лишь один генерал Потапчук знал, кто именно проходит во всех оперативных материалах под кличкой Слепой.

Убранство вагона отдавало патриархальностью.

За последние десять лет жизнь в России изменилась разительно. Люди, еще в советские времена покинувшие родину, сегодня, приезжая в Москву, с трудом узнавали родной город, а вот вагоны практически не изменились. Все такие же простенькие занавески на окнах, вытоптанные коврики в купе.

«Интересно, сколько еще осталось бегать этому вагону? – подумал Глеб, берясь за прохладную ручку двери. – Когда-нибудь и его сменят на новый, сверкающий нержавейкой, с мягкими матрасами. В прежние времена этот гэдээровский вагон казался нам чуть ли не верхом совершенства, осколком западной жизни, занесенной в нашу убогость. А теперь он – анахронизм, чудом сохранившийся кусочек прошлого, случайно уцелевшего в настоящем».

Из открытого титана на Глеба приятно пахнуло жаром пылающего каменного угля. Скоро начнут разносить чай. На время даже забылось, что на улице мороз и что, когда Глеб садился в поезд, шел снег.

Правда, зима выдалась такая, что толком и не поймешь: то ли она кончается, то ли начинается, словно вместе с политическим потеплением наступило и потепление климатическое.

В тамбуре стоял грохот, скрипела приоткрытая дверь. Сиверов перешел в следующий вагон. Тут царила атмосфера, от которой он давно отвык, – не так уж часто приходилось бывать в ресторане.

На небольших уютных столиках горели желтые настольные лампы. Вагон-ресторан был заполнен наполовину, места искать не приходилось, садись, где хочешь. Глеб не изменил своей привычке – по возможности не подсаживаться к незнакомым людям – и расположился за отдельным столиком.

Он специально сел спиной по ходу поезда, чтобы не смущать симпатичную молодую парочку – парня лет двадцати с девушкой, которые устроились явно надолго, хотя денег у них, вероятно, было не так уж и много – заказали лишь бутылку сухого вина и четыре бутерброда. Через проход от Глеба сидели трое мужчин лет тридцати пяти-сорока, двое – коротко стриженные – уже начинали лысеть, а третий с довольно длинными волосами. Глядя на них, Глеб никак не мог определить, чем они занимаются в жизни.

Это была чисто профессиональная привычка – рассматривать людей, пытаться разгадать их сущность.