Она не отвечает, но я каким-то образом чувствую, что хочет. Она отбыла срок, вытерпела, выдержала, она вернулась. Самое лучшее, что я сейчас могу ей дать, — это хороший домашний обед.

Она выходит из автобуса первой и, взглянув на мои каблуки, подаёт мне руку. Я благодарно улыбаюсь ей, но её губы остаются сурово сжатыми. Мы идём от остановки к дому, попутно я захожу в магазин и покупаю целый пакет продуктов для обеда; он получается таким тяжёлым, что ручки больно врезаются мне в руку. На крыльце магазина Ника молча берёт у меня его, и мы идём домой: я резво стучу каблуками впереди, а Ника шагает с пакетом следом за мной.

Наконец я сбрасываю каблуки и всовываю ноги в тапочки.

— Ну, вот мы и дома. Сейчас я что-нибудь приготовлю, ты пока отдохни.

Я мою руки и слышу, как она говорит:

— А у тебя тут всё по-старому.

Выйдя из ванной, я стаскиваю с головы шёлковую косынку, и Ника на несколько секунд ошарашенно замирает, взгляд у неё странный, пристальный.

— Насть… Что у тебя с волосами?

Я выгружаю продукты на стол.

— Так, седина местами пробивается.

— Местами?.. Да она сплошь! Ты себя в зеркало видела?

Я улыбаюсь.

— Видела, Никуля. Не далее чем сегодня утром.

Пока я готовлю обед, она сидит у стола и не сводит с меня взгляда. Я стараюсь не обращать внимания, но мне от этого уже слегка не по себе. Когда нож в моей руке измельчает зелень для супа, она спрашивает с глухой тревогой в голосе:

— Так ты скажешь, что случилось, или нет?

Отправив зелень в суп, я отвечаю:

— Много чего случилось… Мой папа и Аля погибли. Я получила удар ножом в живот. Наверно, из-за всего этого.

О Якушеве ей незачем знать, и я об этом умалчиваю. Выключив огонь под кастрюлей с супом, я высыпаю в сковородку нарезанную кусочками картошку и рубленый лук, солю, взъерошиваю Никины волосы, остриженные по-мальчишески коротко, и говорю с улыбкой:

— Скоро будем кушать.

Перехватив моё запястье, она вскакивает, загремев табуреткой и обжигая меня взглядом:

— Кто тебя ударил? Когда?

— Да успокойся ты, сядь. — Мягко надавив на её плечи, я принуждаю её сесть на место. — Это уже давно было. Всё прошло и зажило. Виновные понесли наказание.

Кухню уже наполняет вкусный запах картошки. Я помешиваю в сковородке лопаточкой, пробую, ещё подсаливаю.

— Картошка готова, — объявляю я. — Мыть руки, живо!

Пока Ника намыливает над раковиной руки, я вешаю ей на плечо чистое полотенце. Наливаю тарелку супа, щедро накладываю картошку, режу хлеб, ставлю кружку молока. Вернувшись на кухню, она смотрит на всё это голодными глазами, но не решается приступать, и я подбадриваю:

— Чтоб тарелки были чистые!

Сначала она отпивает несколько глотков молока, потом отправляет в рот первую ложку супа. В течение следующих десяти минут она не произносит ни слова — уплетает за обе щеки, и её глаза светлеют и добреют. Просто удивительно, что еда делает с человеком! Очистив тарелку кусочком хлеба, она протягивает её мне:

— Можно ещё картошки?

Я кладу ей добавки, и она ест с прежним аппетитом. Над её худой мальчишечьей шеей топорщатся коротенькие волосы, обкорнанные под машинку и аккуратно сведённые на нет. Я подливаю ей молока — она кивает. И спрашивает:

— Ты чего не ешь?

— Да я потом…

Чтобы справиться с собой, я ухожу на балкон, и слёзы катятся градом. Не знаю, отчего это — может быть, оттого что так свежо и пронзительно пахнет воздух, листва на деревьях такая блестящая и чистая, умытая дождём, а под балконом покачивается пена сиреневых гроздьев.