Снова май и снова сирень, а молодая листва на деревьях уже большая и мокрая: льёт дождь. Залитый лужами асфальт усыпан зелёными кисточками кленовых цветков, я иду под зонтиком с букетом сирени на вокзал. Обычный день — для кого-то радостный, а для кого-то печальный. Слившись с толпой встречающих и провожающих и прячась от дождя под старым чёрным зонтиком, я жду, когда на нужный путь прибудет нужный поезд, чтобы сказать: «Привет».

Поезд прибывает, кого-то разлучая, а кого-то соединяя. Люди, сумки, пакеты, рюкзаки бурлят вокруг; улыбки, объятия зажигаются семафорными огнями, а я лавирую посреди всей этой суеты со своим зонтиком и сиренью и высматриваю знакомое лицо. Не так уж много прошло времени, чтобы оно могло слишком измениться, но всё равно я волнуюсь: каким я его увижу? Будет ли на нём улыбка при встрече со мной, или меня встретят нахмуренные брови и угрюмый взгляд? Отразится ли на нём удивление, добавилось ли на нём морщинок? Пока я гадаю, стоянка поезда заканчивается, и я растерянно озираюсь, так и не увидев знакомого лица. Не может быть, я просто проглядела.

Я суечусь, бегаю по перрону, наступаю кому-то на ногу, рассеянно бормочу: «Извините». Мне что-то недовольно бурчат в ответ, а я ещё раз извиняюсь. Бегаю по лужам, заглядывая в каждое лицо.

Да что же это?.. Нигде нет лица, которое я ищу; бурление угасает, рельсы пусты, в сердце тоже пусто и тревожно. Расстроенная, я бреду под зонтиком по мокрому перрону, стискивая во вспотевшей руке стебли сирени, как вдруг налетаю на паренька в джинсах и поношенной спортивной куртке, с каким-то затёртым чёрным пакетом и в тёмно-синей бейсболке, низко нахлобученной на глаза.

— Ой, простите, — испуганно бормочу я.

Паренёк бросается подбирать уроненный мной букет сирени; из-под синей кепки видны коротенькие тёмные волосы на висках и затылке, куртка на плечах потемнела от дождя, серые кроссовки — не первой новизны, шнурки грязные. Приглядевшись получше, я понимаю, что это не паренёк, а стриженая девушка. Поднявшись с корточек, она протягивает мне сирень, и из-под низко надвинутого козырька на меня смотрят знакомые глаза. И я говорю то, что собиралась сказать:

— Привет, Ника. С возвращением.

Да, она совсем не изменилась, только маленький шрамик пересекает левую бровь. Судя по тому, что видно из-под кепки, пострижена она совсем коротко, как парень. Зонтика у неё, конечно, нет, но моего хватает для нас двоих. Перрон совсем опустел, и мы на нём одни под дождём.

— Твоя мама не смогла отпроситься с работы и попросила меня тебя встретить.

Мы идём на автобусную остановку, я покупаю рядом в киоске минералку. Никина рука с обломанными ногтями протягивает мне две потрёпанные купюры:

— Купи мне заодно «Бонд» крепкий.

Она распечатывает пачку тут же, на остановке, достаёт из кармана коробок спичек и закуривает. С крыши остановочного комплекса ручьями струится вода, из подъехавшей маршрутки люди принуждены прыгать через лужу. Я делаю глоток воды, а Ника курит, глубоко затягиваясь и выпуская дым изо рта и из носа одновременно. Не знаю, что у неё в потёртом пакете, но выглядит он тощим. Задумчиво щурясь, она смотрит в затянутое тучами небо, и в ней есть что-то чужое, непривычное для меня. Внешне вроде бы прежняя, но взгляд какой-то новый — настороженный, холодный, недоверчиво-враждебный.

Мы едем в автобусе: она молчит, и я молчу. Я осмеливаюсь просунуть руку под её локоть — никакой реакции, только ещё больше подобралась. Мои щегольские туфли робко пристраиваются возле её старых кроссовок, и она терпит это молча. Смотрит в окно и замечает:

— Мы что, к тебе едем?

— Ну да, — отвечаю я. — Я же говорю, твоя мама на работе, а ключей она мне не оставила. Посидишь у меня, пока она не придёт домой, я тебя покормлю.