3 марта. Вот оно! Меня посылали к психиатру, заставляли собраться с силами, прежде чем нанести последний удар. Совсем как нацистские врачи, которые возвращали к жизни свои жертвы, чтобы снова можно было их пытать. Я и крикнула ему: «Нацист! Палач!» У него был измученный вид. Поистине, это он жертва. Он дошел до того, что сказал мне:

— Моника, пожалей меня!

Он снова с тысячей оговорок стал объяснять мне, что наша совместная жизнь утратила свой смысл, что он не собирается поселиться у Ноэли, нет, а только снимет квартирку для себя одного. Это ничуть не помешает нам видеться и даже проводить вместе часть отпуска. Я говорила — нет, я кричала, оскорбляла его. На этот раз он сказал, что откажется от этой мысли.

…Эта их эрготерапия — сплошное вранье! Я бросила эту идиотскую работу.

Мне вспоминается рассказ Эдгара По: сдвигающиеся железные стены, и маятник в форме ножа качается прямо над моим сердцем. Иногда на секунду он замирает, но никогда не отодвигается. Еще несколько сантиметров — и он коснется меня.

5 марта. Я пересказала психиатру эту последнюю сценку. Он ответил: «Если бы у вас хватило мужества, вам было бы, несомненно, лучше пожить хотя бы некоторое время отдельно от мужа». Морис уплатил ему, чтобы он сказал мне это? Я пристально взглянула ему в лицо:

— Любопытно, что вы не сказали мне этого раньше.

— Я хотел, чтобы эта мысль исходила от вас.

— Она исходит не от меня, а от моего мужа.

— Да. Но все-таки вы со мной об этом говорили.

И пошел морочить мне голову историями об утраченном и вновь обретенном ощущении себя личностью, о необходимости держать дистанцию, умении управлять собой. Трепотня!

8 марта. Психиатр доконал меня. Нет сил. Я больше не пытаюсь бороться. Морис занят поисками квартиры: у него на примете несколько вариантов. На этот раз я уже не протестовала. И все-таки это был ужасный разговор. Я сказала без всякой злости, окончательно подавленная и опустошенная:

— Было бы лучше предупредить меня после нашего возвращения или еще в Мужене, что ты решил меня бросить.

— Во-первых, я не бросаю тебя.

— Ты играешь словами.

— И тогда я еще ничего не решил. Все поплыло у меня перед глазами.

— Ты хочешь сказать, что в течение шести месяцев испытывал меня и что я не выдержала экзамена? Это отвратительно!

— Да нет же. Дело тут во мне. Я надеялся как-то все уладить и с Ноэли, и с тобой. Но окончательно потерял голову. Я даже не могу работать.

— Это Ноэли требует, чтобы ты ушел.

— Она, как и ты, не может переносить создавшегося положения.

— Если бы я его переносила лучше, ты бы остался?

— Но ты же не смогла. Даже твоя приветливость, твое молчание мучительны для меня.

— Ты бросаешь меня, потому что жалость, которую я тебе внушаю, причиняет тебе слишком много страданий?

— О, прошу тебя, пойми! — произнес он с мольбой.

— Я понимаю, — ответила я.

Возможно, он не лгал. Этим летом, возможно, он не решился. Пока он мог рассуждать хладнокровно, мысль о том, что он разобьет мне сердце, даже, может быть, казалась ему чудовищной. Но Ноэли не давала ему покоя. Возможно, она угрожала разрывом? И вот, в результате, он выбрасывает меня за борт. Я повторила:

— Понимаю. Ноэли диктует тебе условия. Или ты уйдешь от меня, или она тебя бросает. Что ж. Тогда она настоящее ничтожество.