Для Жолобова настала новая жизнь. Время оторванных пуговиц, незаштопанных носков и смятых воротничков безвозвратно миновало. Его брюки были теперь безукоризненно выутюжены, рубашки сияли чистотой, а галстуки завязаны по-человечески. Даже в конторе обратили внимание на перемену в его внешности и, может быть, поэтому перевели служащего в экспортный отдел, где писались счета и рассылались каталоги. Это было приятнее, чем укладывать ампулы в ящики. Но самое приятное ждало его дома – красиво сервированный стол, дымящаяся миска с супом, а главное, сама Матильда, ее нежные локотки в ямочках, ее кокетливый передник, под которым торжественно, как у богини, вздымалась молодая грудь.

Отправив мужа на работу и наградив его традиционным поцелуем, Матильда весело принималась за уборку дома, выбивала коврики, вытирала пыль, успевала сбегать на базар, где нужно было знать, что покупать в текущий момент сезона, когда зеленые бобы, а когда цветную капусту, и потом сама бежала на службу – стучать на счетной машинке. С переменой ее положения за ней стал приударять сам директор, – она вдруг стала необыкновенно заманчивой для мужчин, – однако начальник встретил вежливый, но твердый отпор, а предприимчивый клерк даже получил пощечину.

Жизнь их была безоблачна. В мелочной лавочке, где судачили кумушки, в молочной, у зеленщика, о них говорили: «Прелестная парочка! Как голубки!»

Жизнь текла, как приятный и заслуженный праздник. По четвергам они ходили в кино, ели «эскимосы», пили лимонад, а по воскресеньям уезжали на трамвае к родителям Матильды. У стариков в пригороде был дом и булочная, и наследницей этого предприятия являлась та же Матильда, единственная дочь. Ее выдали за иностранца без большого удовольствия, уступая слезам влюбившейся девчонки, но потом мало-помалу привыкли к зятю и нашли, что он вполне порядочный и достойный доверия человек. Сближению помогали разговоры за столом во время обильных завтраков и обедов. Дед, смотревший на все и всех радостно-идиотскими глазами, в беседах участия не принимал, зато папаша считал своим долгом расспрашивать зятя о России. Собственно говоря, Россией он ни в какой степени не интересовался, но раз зять был русским, надо было из вежливости расспрашивать об этой огромной и непонятной, покрытой снегом стране. Впрочем, вопросы были всегда одни и те же. Булочник спрашивал, подливая зятю вина:

– Ну, как у вас там, в России? Все еще сидят большевики?

Не дожидаясь ответа, он тут же выяснял политическое положение. С завидной самоуверенностью он утверждал:

– Собственно говоря, в чем всегда была слабость России? В отсутствии культуры. Мужики жили в избах, подыхали с голоду, а князья пировали в дворцах. То же самое с армией. Почему Россия изменила союзникам? Потому что оказалась колоссом на глиняных ногах.

Одним словом, он излагал своими словами все то, что успевал прочитать в своей газетке. Не спуская глаз с горлышка графина, чтобы не пролить на скатерть вино, он философствовал:

– Возьмем эпоху Наполеона. Что его погубило в ваших степях? Его погубили, если вам угодно знать, морозы…

Булочница, вся в каких-то старомодных тряпочках, старалась перевести разговор на более житейские темы. Ведь рано или поздно хозяином булочной будет зять, и надо было приучить его к сознанию, что это занятие – ответственное и почетное дело. Поэтому она рассказывала о клиентах, о различных сортах муки, о том, как надо следить за кондитерами.

Муж перебивал ее:

– Вам надо пополнеть. Первое дело, чтобы булочник был полным. У худого булочника никогда хлеб не будет вкусным…

Сам он был толстый, красный, добродушный. Обедал всегда без пиджака, в полосатых подтяжках, потому что задыхался от жары и астмы.