В ту ночь Натали долго мерещился львиный рык, и было жаль льва. Игорь спал спокойно, и она подумала: что, если — закричать?

…Пусть во многом она и не права. Но в одном она права безусловно: она старалась жить так, чтобы, даже потерпев поражение от судьбы, сказать: «Я сделала все».

Ее прежняя жизнь сейчас казалась ей картиной, которую писали разные люди, и оттого на картине был беспорядок, состоящий из случайных деталей, главного — не было видно.

«И не надо, — твердила она себе. — Вот возьму и — не буду переживать. Ничего не буду переживать. Буду жить».

А — переживала.

Отец ее был бухгалтером, мать — хористкой в оперном театре.

Существовала Виолетта Яковлевна безалаберно, без всяких на то оснований считала себя красавицей и непризнанным талантом, часто пыталась испугать тихого, покорного мужа выспренними угрозами «уйти хоть куда, только бы не быть с таким под одной крышей» и еще чаще, выспреннее обвиняла его в том, что он «искалечил мою, блестяще начавшуюся жизнь».

Петр Евгеньевич был книголюб и коллекционер. Приходя домой с каким-нибудь новым приобретением, он только и ждал, чтобы остаться одному.

Жена могла говорить ему, что угодно, кричать, жестикулировать у самого его носа — он не обращал на это внимания.

Даже маленькая дочь не знала, как к нему подойти, и держалась от него в стороне, а когда подросла, то поняла, что это он сам держался в стороне от всех и не хотел, чтобы к нему подходили. Он даже физически занимал немного места — обычно сидел за своим столиком в углу, поджав ноги. Спиной ко всем.

В начале войны театр перевели из областного города в небольшой районный центр, чтобы освободить место для эвакуированного крупного театра.

А через несколько дней после переезда провожали в армию Петра Евгеньевича. Он уходил на фронт добровольцем.

Виолетта Яковлевна раскричалась. Он ответил:

— Сейчас подло думать о своей шкуре. Отечество в опасности.

— Но там от тебя будет меньше пользы, чем…

— Молчи. Ты ничего не понимаешь.

Впервые он оборвал ее, и она даже испугалась.

Всегда он носил мешковатые костюмы, а тут, в военной форме по росту, Петр Евгеньевич оказался неожиданно стройным, высоким.

Перепуганная на вокзале шумом, гамом, духовым оркестром, Натали разревелась. Отец больно обнял ее, и она заплакала еще громче.

— Не забывай меня! — кричала Виолетта Яковлевна. — Помни, что я не переживу твоей гибели!

И вот, когда подступили настоящие беды, когда для того, чтобы выжить, потребовалось мужество, она словно сбросила с себя привычный театральный костюм, стерла грим и стала добрым, понимающим свое назначение человеком.

Жили они с дочерью в маленькой комнатушке, голодали, мерзли, болели, а — хорошо жили. Виолетта Яковлевна, не умевшая раньше толком пришить пуговицу, сейчас шила госпитальное белье, организовывала шефские концерты, руководила хором на бумажном комбинате, в свободное время, то есть ночами, ходила в соседние деревни обменивать вещи на продукты.

С особенным удовлетворением она ощущала себя верной женой воина.

А он, воин, надолго затерялся, от него не было ни одного письма.

И сразу — похоронная.

— Вот и кончилась моя жизнь, — сказала Виолетта Яковлевна. — Если бы кто-нибудь знал, как я ужасно страдаю!

— Я тоже, — сказала Натали и подумала, что незачем знать другим, как ты страдаешь.

— Боже!

— Но ты же не веришь в бога.

— Глупая, так говорят, когда очень переживают.

— Боже, — сказала Натали.

На какое-то время Виолетта Яковлевна постарела, осунулась, замкнулась и — обленилась.