— Угу, — буркнул Паук. — Значит, ты понял про свободу?

Я привалился к его плечу. Было тепло и надежно, я почувствовал себя уверенно, я мог рассуждать и сказал:

— Паук, я начал понимать еще в горах. Сейчас я вижу, что чары королевы Маб распространяются, как чума. Знаешь, я все время думал о Безумной Эльзе… Маленькая Эльза из города Светлоборска не стала бы искать своего любимого в лесу. Да что там! Она сама его туда привела бы, она радостно отдала бы его душу Государыне в уплату за вечную молодость и эльфийскую красоту… Паук, ребята… я, видите ли, боюсь, что здешние женщины вскоре будут отводить Государыне своих детей сами! Раньше, я знаю, я помню, женская любовь была противоядием, теперь она — яд, сладкий яд…

— Бедный Эльф, — вздохнула Шпилька.

— Бедные люди, — уточнил я. — У меня есть вы и ваш здравый смысл, а горожане пьяны надеждой, они только и ждут, чтобы им свистнули из Пущи, чтобы радостно побежать на свист. Прелесть рабства у королевы Маб в том, что ее рабы считают себя свободными и счастливыми… на долгие-долгие годы.

— Помнишь, — заметил Паук, — когда-то ты говорил, что, по-твоему, лешачка имеет право использовать людей ради блага Пущи?

— А сейчас так не думаю, — отчеканил я. — Мне так хочется… настоящего. Тепла, дружбы, любви, доверия… Чрево Барлогово, Паук, эльфы дружить и любить не хотят и не могут, а люди почти разучились!

Веревочка на пальцах Паука образовала восьмиугольную эльфийскую звезду.

— Угу, ладно, — сказал он, скидывая петлю и разрушая орнамент. — Пойдемте уже. Хорошие яйца были, Эльф, а вот мясо люди не умеют готовить. Только портят.

— Это просто свинина, — возразила Шпилька. — Такое уж мясо, что в него ни суй — не отделаться от привкуса. По-моему, похоже на человечину.

— А мне понравилось, — возразил Задира, обтирая о штаны жирные ладони.

Они закончили серьезный разговор. К чему переливать из пустого в порожнее, когда решение уже принято?

Мы забросали кости и скорлупу землей и направились на запад.

…Еще под Теплыми Камнями договаривались, что будем до самой Пущи уклоняться от боя, даже с эльфами, не говоря уж о людях. Мы долго держались этого уговора; мы лежали в придорожных кустах, пропуская эльфийские патрули, и я чувствовал, что у ребят руки чешутся, но никто не сделал ни одной глупости. И все-таки…

В предгорьях, неподалеку от столицы, люди убивали арша, пятеро королевских гвардейцев убивали одного горного бойца. Он еле держался на ногах, Эро знает как, ухитряясь работать мечом, из его плеча торчала стрела, его куртка промокла от крови, а люди очень веселились и играли с ним, как играют коты с придушенной мышью. И мы ввязались-таки, не в силах это видеть.

Я первый и ввязался. Из сострадания и еще оттого, что чья бы то ни было смерть не должна доставлять существам, обладающим душой, такого удовольствия. Это противоестественно. Радоваться чужим мучениям — противоестественно. Это я, кажется, исповедовал даже в Пуще, хотя подобные утверждения по отношению к оркам и странно звучали в эльфийских речах.

Мы уничтожили человеческий патруль с таким чувством, будто раз навсегда расправляемся с фактом веселого и подлого убийства. Очень быстро уничтожили. Последний человек, оставшийся в живых, как-то вдруг увидев рядом с загнанным и раненым четверых бойцов, а на земле — теплые трупы своих веселых товарищей, попытался сбежать: положение перестало быть забавным. Нож Шпильки, брошенный вдогонку, его остановил.

Задира протянул чужаку флягу с водой, а чужак пораженно смотрел на меня.