— Одно другому не мешает, — возразил Мертвец, окинув трупы хозяйственным взглядом. — Коровы вкуснее, кто спорит, но когда с говядиной и кониной плоховато, будешь любую дрянь жрать. И потом, коров там люди охраняют, будет драка, убивать придется, к чему? Эти и так мертвые, а другие, может, еще поживут… Я понимаю, эти натурально человеческим пойлом насквозь пропитаны, но, может, если подольше жарить…

— Детям все равно лучше не давать эту отраву, — заявил Паук, но больше спорить не стал.

И я не стал. Вот не стал же! Вероятно, любой высоконравственный человек скажет, что я духовно умер, очерствел до состояния нелюдя — очень возможно. Будучи эльфом, я был совершенно равнодушен к тому, что станется с живыми людьми; теперь мне стало глубоко безразлично, что станется с мертвыми. «В конце концов, — подумал я, — с точки зрения аршей, эти трупы — такие же охотничьи трофеи, как для людей — туши горных коз». Когда в глубине моей души пытались шевелиться какие-то соображения по поводу уважения к мертвым, память сразу подкидывала видение обгорелых костей в старом кострище. С кем тягаться нравственностью?

Человеческая этика, эльфийская этика, орочья этика… Горстка бойцов, отчаянно пытающаяся выжить, ведущая постоянную войну против всех. Их родина, которую кто-то надолго отбирал и приспосабливал под себя, лишив их прежних святынь и прежних удобств. Их подруги и дети, существа вне нравственного закона, который не они придумали и который не имеет к ним и их жизни никакого отношения. Такое обычное для военного времени мародерство, но не то мародерство, что принято у людей, ибо трупы врагов интересуют орков не побрякушками и тряпками, а мясом, и руководит мародерами не алчность, а голод, простой честный голод хищников. И ведь именно поэтому этика орков кажется людям более ужасной, чем любая человеческая алчность и любое человеческое преступление.

«Арши — хищники», — думал я, сопровождая своих товарищей налегке: меня избавили от необходимости тащить труп из соображений гуманности и безопасности вместе. «Пусть у Эльфа руки будут свободны», — сказал Паук, добрая душа, и явно имел в виду больше, чем произнес вслух. «Арши — хищники. Они могли бы счесть людей своей законной добычей и охотиться на них, как волки на коз. Вероятно, большая часть людей — весьма легкая добыча. Аршей сдерживает исключительно здравый смысл и способность к сопереживанию, невероятно редкая у моих сородичей. А оркам всего-навсего „нравятся некоторые люди“, пасть Барлогова!

Разница между людьми и аршами, — думал я, — заключается в честности и здравом смысле, вернее, в степени этих свойств в человеческих и орочьих душах. Люди так изящно подменяют здравый смысл идеалами, что становятся подонками, сами того не замечая. Уверенные в своем праве. А оркам этого не позволит слишком ясный для людей разум.

За минувшие полгода я видел среди подгорной братии отчаявшихся, жестоких, ненавидящих, видел готовых умереть, пытаясь отомстить, и готовых зверски убивать из мести, но мне ни разу не удалось увидеть арша-подлеца. Вероятно, их души слишком просты для подлости…»

За размышлениями я почти не заметил дороги, лишь вполуха слушая, как ребята наперебой рассказывают Мертвецу мою историю. Паук бы сказал, что у меня есть отвратительная привычка задумываться в самое неподходящее время. Я пропустил момент появления обитателей Морайи, но в данном случае рассеянность, кажется, выглядела более-менее простительно.

Патруль Морайи, встретивший нас в распадке, производил впечатление; мои ребята тут же исполнились уважения и сочувствия при виде этих бестий войны, свирепых и изуродованных, от которых голод оставил только узлы мускулов на костях.