Задира протянул чужаку флягу с водой, а чужак пораженно смотрел на меня. Я рубился эльфийским мечом и после боя обтирал от крови этот меч, высвеченный присутствием орков, как лунный луч. Очевидно, незнакомец воспринял такое зрелище как глубоко противоестественное.

— Пусть моя экипировка тебя не смущает, дружище, — сказал я. — Это — камуфляж, не более того.

— Говоришь ты тоже, как эльф, — хрипло произнес чужак и осушил флягу Задиры в три глотка. — Когда я вижу что-то, похожее на эльфа, которое дерется, как эльф, выглядит, как эльф, и треплется, как эльф, я слегонца удивляюсь, что оно на моей стороне.

— Давай разговаривать на языке из-под гор, — предложил я, очень тщательно повизгивая и урча. Я отлично понимал аршей, но их произношение мне плохо давалось.

— Я голодный, — сказал чужак.

Я давно научился понимать этикет аршей. Это значило гораздо больше, чем обычное озвучивание простого плотского желания; это значило, что я — свой, что у моих товарищей можно без опаски взять пищу и что никакого расстояния между нами, бойцами гор, уже нет. И мы все полезли в торбы за запасами еды — он был голодный, он был настолько голодный, что меня удивила его упрямая жизненная сила. Человек, достигший такой степени истощения, впал бы в мертвенное оцепенение, а он жрал кусок сырой говядины, обнаружившийся в сумке Паука, жадно, но не истерично, даже степенно, как голодный волк.

Он выразительно выглядел, этот боец. Голод мучил его сильнее, чем боль; он позволил Шпильке остановить кровь, текущую из довольно глубоких ран, и перетянуть их, а стрелу выдернул, как занозу из пальца, почти не изменившись в лице. Лицо его вызывало оторопь: ужасный шрам, рассекавший лоб, переносицу и левую щеку, не зашитый, а заживший сам по себе, по странному обычаю аршей изуродовали еще больше — теперь он выглядел, как врезанная в живую плоть орочья руна «убить». Ледяные глаза, бледно-серые, почти совсем без цвета, под такой же бесцветной челкой, определенно привыкли смотреть на мир поверх стрелы на тетиве, а тело, тощее и угловатое, выглядело от давнего голода, будто связанное из узловатого стального троса. Общую картину довершали мизинцы, откушенные до ладоней: я уже знал, что это делают в знак траура по убитым близким.

— Мое последнее имя — Мертвец, — сказал он, доев мясо и облизав пальцы. — Я из Черных Провалов.

Я присвистнул, услышав это название, и вспоминал, пока мои ребята называли свои имена. Любопытное место — Морайа, Черные Провалы. Подгорье, давно переходящее из рук в руки. Пещеры, когда-то принадлежавшие оркам, потом, после очередной войны — эльфам. Недавно орки снова их отбили, а в Пуще с горечью вспоминают подземные дворцы Морайи и надеются их когда-нибудь вернуть. Черные Провалы, вот как…

— Значит, в Черных Провалах до сих пор наши? — спросил Паук нежно. — Под Теплыми Камнями удивляются, как вы ухитряетесь их удерживать.

— Я был с теми, кто выбил оттуда тварей полтора года назад, — сообщил Мертвец. — Мой клан родом из Провалов, это было очень хорошее место. Моего деда убили там в первую войну, а мы с братьями и сестричкой нашли в Провалах Последний Приют и кровищей гадов разрисовали. В смысле то место, где Приют раньше был… они же все там загадили, везде напакостили, ведьмы поганые…

— Не знаю, как вы можете теперь там жить, — сказала Шпилька и передернулась. — Там же, наверное, и запах-то не выветривается…

— Запах — не самая большая беда, — пробурчал Мертвец. — Мы Линию Ветров восстановили. Хуже, что гады грибницу уничтожили, подземную живность — им же жрать не надо, их морок прокормит… а нам никак запасы не сделать.