— То есть? — озадаченно переспросила я.

Он сощурился:

— Ну, Людмила Прокофьевна, подумайте сами: директор нам нужен здоровый, спокойный и не убитый проблемами.

Я улыбнулась. А он тихо добавил:

— И по возможности счастливый. Так что если завтра вы не будете чувствовать себя достаточно хорошо, лучше отдохните денек. Один день ничего не решает.

Проснулась я рано и уснуть уже не смогла. Вчера я честно выполнила обещанное — легла спать почти сразу после ухода Снегова и не собиралась идти на работу. Но в десять часов поняла, что сидеть дома больше не могу. Здесь слишком много тишины — уж лучше пойду в офис.

С головой окунулась в привычные дела, которые можно делать почти бездумно. Не заметила, как прошел день. Но он прошел. Ехать домой не хотелось. Две станции я прошла пешком, потом спустилась в метро и поехала к себе на Заневский.

Без аппетита сжевав пару бутербродов, я не нашла, чем занять себя, и легла спать.

Утро субботы немногим отличалось от вечера пятницы. Впереди два дня, которые решительно некуда девать. Все валилось из рук. Даже идти в И-нет не могла. Да, наверное, и не хотела — только слово «хотела» было где-то далеко.

Кресло стояло посреди пустоты, на самом краю бездны, и пустота с каждым мигом становилась все просторней, а пропасть — ближе. Прямо передо мной мертво маячил экран обесточенного монитора. Казалось, что внутри него тоже бесконечная чернота. Ужас подкатил незаметно — в который раз. Стало страшно, что эта темнота поглотит меня. Правда, страх, как и все остальное, сейчас лишь исподволь просачивается сквозь тягучую стену апатии, но все равно не по себе. Надо бы включить свет.

Двигаться не хотелось, поэтому я ограничилась тем, что заставила себя дотянуться до тумблера. Экран помигал заставками и выдал фон — крупные осенние листья, разметавшиеся по земле. Привычная картинка, хорошо, это успокаивает.

Страх отступил. Пожалуй, лучше бы оставался — он, по крайней мере, отвлекал от той давящей пустоты, что прочно обосновалась в моем доме. Неопределенность положения держала меня в подвешенном состоянии. Все плохо, но непонятно, насколько плохо. Я не могу горевать — не потому, что надеюсь на лучшее, а потому, что нельзя оплакивать человека, пока он жив. Но и нормально жить не получается тоже.

Пространство и время казались медленными и тягучими, мне приходилось прикладывать усилие для любого движения. И перемещаясь в этом замедленном мире, я каждый миг ощущала, что жизнь моего отца подобна сейчас стеклянному шару, скатившемуся на край каменного уступа и замершему в раздумье: вот-вот он либо остановится, либо сорвется вниз, чтобы разбиться на мелкие осколки. И чем бы я ни была занята, краем сознания постоянно видела его глянцевитую поверхность.

Мне казалось, что скоро станет легче. Но минуты тянулись, складывались в часы и дни, а ничего не менялось.

И тяжесть подступила к самому горлу.

Из беспросветного мрака проступило — так ясно, будто слова прозвучали рядом: «А вы — если утешение понадобится вам — вы ко мне придете?»

Я поняла, что сил не осталось — совсем. Подключилась к Интернету, вышла на сайт. Холодными, чуть подрагивающими пальцами набрала три слова:

— Профессор… Мне плохо.

Этого должно хватить.

И снова бессмысленно уставилась в экран.

Не знаю, сколько прошло времени — полчаса, час… Ровно гудел компьютер. Профессор не появлялся. Никаких эмоций это не вызывало — видимо, их просто не осталось, последнее осмысленное действие опустошило меня до дна.

Из оцепенения вывел звонок в дверь. Равнодушное недоумение: кто? Я никого не жду, причем давно. Всунула ноги в тапочки, включила свет.