— Она любила их? Я имею в виду убитых.

— А это исключи еще быстрее.

— Но ты сказала — она красивая. А это те же деньги. Ведь или наличные, или расплата натурой: красивая баба из мужика что хочешь сделает. Впрочем, и смазливый мужик из бабы запросто веревки вьет… Хотя бывают и исключения, равноправие им мозги перемешало…

Я деликатно позволила себе заметить, что Мартуся — не мужик, но Лялька уже разогналась:

— Хотя голубые отпадают, разве что один ради другого пожертвует собой, но тут я пас, слишком мало встречала педиков, да и те были тихие. Так что в данном случае мог какой‑то мужик постараться ради нее. Но тогда выходит, что все они ей очертели до такой степени, что он из любви их всех мочил по очереди? Или воспользовался случаем и прикончил того, который только нацеливался на нее, чтобы ей сделать приятное? А попутно оказывал услуги Эве Марш, просто случайно, или действовал по вдохновению, не говоря уже о ясновидении? Тогда, выходит, он их обеих любил? Ой, я, кажется, случайно сбилась с темы…

— Может, только немножко. Ты собиралась мне рассказать об Эве.

— Ну да, конечно. И тут у меня всякие сомнения… знаешь, когда она мне об этом говорила, у нее тряслись руки и даже зубы стучали — так она напугана! Может, сейчас уже меньше, но когда со мной говорила — боялась жутко, себя не помнила от страха — уж в этом я уверена. И пыталась мне все сразу объяснить, так что я не очень‑то поняла. У нее к тому времени уже завелся один приходящий: она сказала, что ни с одним мужчиной теперь не будет связываться серьезно, предпочитает свободу — это как раз я в состоянии понять — ну и этот ее приходящий хахаль посоветовал ей уехать. И даже заставил ее это сделать. Она сама призналась, что у нее ненормальное состояние, а это создает в доме такую атмосферу, что выдержать трудно. Почти такое же, как тогда, перед ее бегством из Польши — вытерпеть невозможно, и она того и гляди опять впадет в депрессию или какое‑нибудь нервное расстройство. Ну и уехала, хотя ей вовсе не хотелось опять уезжать из Польши, а теперь вдруг узнает, что там мор на режиссеров и как‑то ее касается, но не уверена, может, все преувеличено. Вот и велела мне все досконально разузнать, вернее, просто просила со слезами на глазах: хочу, говорит, наконец, знать, нет ли случайно в этом и моей вины и стоит ли ей испытывать угрызения совести, потому как ей очень неприятно, что ее так обрадовал последний труп, как‑то это негуманно… И не из‑за нее ли вообще пошла такая резня? А я тебе признаюсь, хотя я не очень была уверена, однако подозревала тебя. Но раз ты уверяешь, что не ты убийца, я тебе верю. Тогда расскажи мне все, ведь ты наверняка что‑то об этом знаешь, поделись со мной, чтобы я тоже знала и могла Эву успокоить, ведь жалко ее! Ладно, сейчас, ты минутку подожди, так получилось — ты попала в цвет. Сначала скажи, почему она бросила писать? Ты догадалась?

— А мне и догадываться не было необходимости, она сама призналась, что после какого‑то сценария ее так придавило — сил не было! И выходило, что тут руку приложил третий покойник, теперь опять же догадываюсь — вместе с четвертым, два года она потеряла, ей требовалось прийти в себя после двух экранизаций ее книг, вконец испоганенных, а когда она рассказывала, как ее, недотепу, обошли по всем статьям, — даже мне плохо делалось. Но потом опять взялась за перо, готовы почти две книги, одна целиком, а другую немного дописать осталось, но теперь она уже никому не верит и не знает, где издать. Ее новый хахаль, кажется юрист, советует создать собственное издательство, и она склоняется к этой идее, они даже предприняли некоторые шаги, но тут у вас началась эта кошмарная неразбериха, и она вынуждена была уехать. Ты как думаешь, она в чем‑то права в своих опасениях?

— Я же говорила тебе, — с упреком начала я. — И нечему удивляться, отстреливают кровососущих беспозвоночных.