— Павел, а вы никогда не писали о своей любви? О той, о которой вы мне рассказывали?

— Понимаешь, Наташа, я только и делаю, что пишу о любви. О своей, о чужой. Просто мне кажется, то время было ярче, что ли. Сегодня мы все погрязли в рутине, озабочены зарабатыванием денег, нам некогда прислушаться к своей душе, к чувствам близкого человека. Поверь, я сам был такой, в чем до сих пор себя корю.

Вернувшись домой, Павел сел за работу. После разговора с Наташей писалось удивительно легко. Вечером он, выполняя просьбу подопечной, позвонил Марии Казимировне. Договорились, что в понедельник, во второй половине дня, он приедет за вещами для Наташи.

На следующий день, навестив Наташу, Павел отправился в деревню. За ночь дождь растопил снег, сияло солнце, на душе у Павла было светло и радостно. Дорога сама раскатывалась бесконечным ковром под колесами «Нивы». Машина на полной скорости проскакивала огромные лужи на проселке, поднимала высоченные фонтаны грязных брызг. Дворники едва справлялись с залеплявшей ветровое стекло грязью.

Не успел Павел выйти из машины, как из дома напротив к нему заспешила Мария Казимировна.

— Здравствуй, Павел! Наконец-то ты приехал. Тут дела такие творятся, не приведи господь! Пойдем в дом, расскажу тебе все подробно.

Пока Павел отпирал дверь, Мария Казимировна, словно опасаясь слежки, нервно оглядывалась. Потом заперла дверь изнутри и начала рассказ:

— Странные дела творятся у нас, Павел. Сегодня ночью проснулась я от необычного звука. Вначале не поняла, дождь шумит, поскрипывает что-то. Думала, померещилось. А нет, опять заскрипело, да так ясно, словно за стенкой что-то таскают. А стена та, что разделяет дом на мою и Наташину половину. Я перепугалась, одежонку кое-какую на себя набросила, да к стене. Ухом прижалась, вроде все тихо, а потом снова заскрипело, будто половицу кто отдирает, протяжный такой скрип, визгливый, словно гвоздь старый из доски тянут. Что делать — не знаю. Участковый-то наш в райцентре живет. Во всей деревне ни одного бойкого мужика нет, одни размазни. Взяла я старое мужнино ружье. Зарядила дробью да и вышла во двор. Прокралась до Наташиной двери, за ручку легонько подергала — заперто. Пошла в обход, а на кухне окно открыто, рама, стало быть, стук да стук. Постояла я под окном, ну, думаю, одной мне не влезть, высоко, да и боязно. Вернулась в дом, взяла ключ, что Наташа мне всегда оставляла, и снова к двери. Только подошла, как вдруг дверь распахнулась, а из нее мужик какой-то шасть — и на улицу. Я кричу ему: стой, мол, вражина, стрелять буду, он в меня бабах — и выстрелил! Да не попал, только слезы из глаз сами собой хлынули и кашель меня забил. Тут-то я, не глядя, из обоих стволов и шарахнула. Попала или нет, не знаю, слезы текли. Не видела ничего, только взвизгнуло, будто поросенок, и стихло. Добралась я домой вслепую, на ощупь, стала глаза промывать, да только чем больше мою, тем больше щиплет. Еле-еле успокоилось. Но делать что-то нужно, зарядила я два последних патрона и опять на улицу. Дождь хлещет, темнотища. Зашла на Наташину половину, ружье наготове держу. Свет включила. Никого. Прошла по всем комнатам, в каждый уголок заглянула. Пусто. А окно на кухне уже закрыто, только видно, что снаружи его ножиком ковыряли. Защелку отодвигали. В комнатах вроде все на месте. Только половицы в самом деле в одном месте поднимали. Видно. Трогать я ничего не стала. Решила тебя дождаться.

— Ну, Мария Казимировна, у вас тут прямо деревенский детектив. А не приснилось все это вам?

— Как же приснилось, иди ружье понюхай, до сих пор порохом разит.

— Что теперь делать думаете?

— Не знаю. К участковому соваться, честно тебе говорю, не хочется, я ж в живого человека стреляла с перепугу. Может, пойдешь со мной, посмотришь мужским взглядом, что там было у Наташи?

— Пошли посмотрим.