Но раздражение его вмиг исчезло, потому что ветерок, пролетев над лужайками и прудом, над дорожками с рододендронами, донес ему сочные басовитые аккорды. Арно отложил лопату, чтобы ничто не мешало ему внимать музыке, исполняемой владычицей его сердца. Больше всего на свете Арно страшился того, что если случится чудо и его прожорливое эго из за отсутствия пищи умрет с голоду, то с ним умрет и его любовь к Мэй, а это будет означать конец всему.

Теперь то он уже понял, что не стоит ему говорить вслух об этой восхитительной страсти, хотя так было не всегда. Поначалу, когда он еще не был способен полностью оценить все стороны этой щедрой натуры и ее музыкальный талант, Арно надеялся завоевать ее во что бы то ни стало. Однако его попытки привлечь внимание к своей персоне были столь нерешительны и неуклюжи, что никто их не заметил. Не заметила их, несмотря на свой провидческий дар, и сама Мэй. Когда он понял, что, мягко говоря, несколько переоценил свои способности к обольщению, когда осознал, что предмет его обожания относится к немногим избранным, к тем, кто рожден на земле не для того, чтобы осчастливить кого то одного, а ради блага всего человечества, Арно отступился от своих притязаний и смирился с ролью молчаливого обожателя.

А ведь он вполне мог и вовсе не встретить ее, потому что его путь в Поместье был весьма непрост и долог. Он остался совсем один. Отец ушел из семьи тридцать лет назад, а вырастившая его горячо любимая мать недавно скончалась. Она была добрейшим в мире существом, а умирала долго и мучительно. Эта несправедливость повергла Арно в безысходное отчаяние. После похорон он, словно раненое животное, укрылся от людей в их маленьком домике с террасой на Элтам стрит. Он почти полностью перестал следить за собой, ел только, чтобы не умереть с голоду, и выходил из дома лишь в случае крайней необходимости. Он неделями не общался ни с кем, кроме продавцов, потому что ради ухода за больной матерью оставил службу в офисе.

Большую часть дней Арно проводил в постели. Он лежал, сжавшись в комок, как человек, испытывающий сильную боль, с мокрым от слез лицом. Слезы попадали ему в уши, нос был вечно заложен, саднило горло. Друзья матери, – а у нее было много друзей, – стучались к нему в дверь, а при случайной встрече звали к себе на обед. Иногда он находил у своей двери небольшие картонные коробки с консервированными супами, с баночками йогурта. Неделями он почти не вставал с постели. Шторы на окнах были задвинуты, день сменялся ночью, ночь сменялась днем, догадаться о времени суток можно было только по слабому свету в щелях оконной рамы. Однажды, когда он жарил яичницу на завтрак, обнаружил, что часы показывают три часа ночи.

Настал все же день, когда он проснулся, взял в руки книгу и стал читать. Он сварил кофе, но вместо того, чтобы снова пить его лежа в постели, сел за кухонный стол, достал из подарочной коробки пачку печенья и снял с полки «Крошку Доррит». Арно и его мать очень любили авторов викторианской эпохи, хотя она предпочитала Диккенсу Троллопа .

Вечером того же дня Арно сделал покупки и отправился в книжный магазин. Он задержался у полок с философской литературой. Сейчас, оглядываясь назад, он понял, что, вероятно, подсознательно стремился постичь причину того, почему на долю его матери выпали такие муки. В этом, конечно, он не преуспел. Арно, правда, купил несколько книг, но они были написаны настолько заумно, что он не смог ничего понять, другие же, напротив, были настолько примитивны и поверхностны, что если бы он был способен смеяться, вызвали бы у него только смех.

Вскоре после этого он посетил несколько спиритических сеансов. Хотя дух его матери так и не явился, для Арно эти сеансы оказались, как это ни парадоксально, полезными, оттого что он сделался свидетелем страданий других людей. Некоторые из присутствовавших пришли потому, что потеряли детей. Зрелище их страданий, детских игрушек, которые они принесли с собой, чтобы вырвать из мрака небытия тени горячо любимых малюток, помогли Арно отнестись к своей утрате более трезво.