И исчезла между деревьями. Двигаясь, будто связанный, Эдвард вернулся в дом. Мэдж видела, как Эдвард с отсутствующим взглядом вступил в комнату. Лицо его было искажено, серо и бескровно. Он не слышал тихого стона, торопливо подавленного Мэдж. Почти машинально он подошел к креслу и сел. Сознавая, что от него ждут каких-то слов, Эдвард сказал:

— Холодно.

— Ты замерз, Эдвард? Может, мы… то-есть я… может, камин зажечь?

— Что?

Мэдж взяла коробок с каминной полки, присела на корточки и чиркнула спичкой. Искоса она наблюдала за Эдвардом. «Для него ничего вокруг не существует», — подумала она, а вслух сказала:

— Какой славный огонь. Тёплый.

«Каким он выглядит закоченевшим, — подумала она. — Не может быть, чтобы на дворе был такой холод. Дело в Генриетте! Что она ему наговорила?»

— Эдвард, подвинь кресло ближе к огню.

— Что?

— Кресло, говорю. К огню.

Она произнесла эти слова четко и громко, будто глухому. И внезапно, так внезапно, что сердце ее подпрыгнуло, словно сбросив ношу, перед ней снова оказался Эдвард, настоящий Эдвард, мягко ей улыбающийся.

— Ты мне что-то сказала? Мэдж? Прости. Кажется, я замечтался.

— Да нет, я ничего. Просто про огонь.

Поленья трещали, несколько еловых шишек занялись ярким чистым пламенем. Эдвард вгляделся в них и сказал:

— Что за дивное пламя!

Он протянул к жару длинные тонкие руки, чувствуя, как спадает напряжение.

— В Айнсвике мы всегда топили еловыми шишками, — сказала Мэдж.

— Я и сейчас топлю. Каждый день их приносят целую корзину и ставят у каминной решетки.

Эдвард в Айнсвике. Мэдж полуприкрыла глаза, стараясь представить. Он сидит в библиотеке в западном крыле дома, а магнолия почти заслоняет одно из окон и, процеживая свет, наполняет комнату после полудня зеленым золотом. Через другое окно видна лужайка и высокая секвойя. А правее высится большой медно-красный бук. Эх, Айнсвик, Айнсвик!

Она будто снова вдохнула сладкий запах, источаемый магнолией, которую даже сейчас, в сентябре, еще покрывают большие белые цветы. И сосновыми шишками, объятыми огнем. И запах непременно чуть затхлый, как у той книги, которую читает Эдвард. Сидит он, верно, в том кресле с выгнутой спинкой, и его взгляд изредка отрывается от страниц и погружается в огонь. В эти минуты он думает, конечно, о Генриетте. Мэдж помешала угли в камине и спросила:

— А где Генриетта?

— Она пошла к бассейну.

Глаза Мэдж округлились.

— Зачем?

Ее голос, звучный и низкий, слегка встряхнул Эдварда.

— Мэдж, дорогая, ты, конечно, знала… или догадывалась… Она слишком хорошо знала Кристоу.

— Ну конечно, это не тайна. Только зачем идти в безлунную ночь туда, где его убили? Это мало похоже на Генриетту.

— Что каждый из нас знает о другом? О Генриетте, в частности?

Мэдж нахмурилась.

— В конце концов, и ты и я знаем Генриетту всю жизнь.

— Она переменилась.

— Вовсе нет. Не думаю, чтобы люди менялись так резко.

— А Генриетта изменилась.

Мэдж с интересом посмотрела на него.

— Больше, чем ты или я?

— О, я остаюсь все тем же, мне это хорошо известно. А ты…

Его взгляд, вдруг сосредоточившийся, впился в нее, коленопреклоненную у решетки камина. Глядя словно из какой-то страшной дали, он изучал ее волевой подбородок, темные глаза, решительный рот. Потом неожиданно сказал:

— Жаль, что мы не видимся чаще, милая Мэдж.

Она улыбнулась.