|
Представь себе, что некто приходит ко мне и спрашивает, не желал ли я свою мать; я его вышвырну вон, если только он не какой-нибудь ученый-исследователь. И я не понимаю, почему художникам позволительно спрашивать меня о моих комплексах. Я как все, — примирительным тоном добавил он, — у меня свои проблемы. Только в тот день, когда они меня беспокоят, я иду не в музей: я звоню психоаналитику. У каждого свое ремесло: психоаналитик внушает мне доверие, потому что он начал с собственного психоанализа. Пока художники не будут поступать так, они будут говорить обо всем кстати и некстати, и я не попрошу их поставить меня перед самим собой.
— А чего ты у них попросишь? — рассеянно спросил Гомес. Он осматривал полотно с мрачным ожесточением. Он думал: «Сколько воды!» — Я у них попрошу чистоты, — сказал Ричи. — Это полотно... -Что? — Это ангельское деяние, — восторженно сказал Ричи. — Мы, американцы, хотим живописи для счастливых людей или тех, кто пытается быть счастливым. — Я не счастливый, — сказал Гомес, — и я был бы негодяем, если бы попытался им быть, когда все мои товарищи или в тюрьме, или расстреляны. 1 Основательность (нем.). Ричи снова цокнул языком. — Старина, — сказал он, — я хорошо понимаю все твои человеческие тревоги. Фашизм, поражение союзников, Испания, твоя жена, твой сын: конечно! Но ведь иногда неплохо подняться над всем этим. — Ни на одно мгновенье! — сказал Гомес. — Ни на одно мгновенье! Ричи слегка покраснел. — Что же ты рисовал? — оскорбленно спросил он. — Стачки? Резню? Капиталистов в цилиндрах? Солдат, стреляющих в народ? Гомес улыбнулся. — Знаешь, я всегда не очень-то верил в революционное искусство, а теперь и вовсе перестал в него верить. — Так что? — сказал Ричи. — Значит, мы согласны друг с другом. — Может быть, только теперь я думаю: не перестал ли я вообще верить в искусство? — И вообще в революцию? — продолжил Ричи. Гомес не ответил. Ричи снова заулыбался. — Вы, европейские интеллектуалы, меня забавляете: у вас комплекс неполноценности по отношению к любому действию. Гомес резко отвернулся и схватил Ричи за руку. — Пошли. Я достаточно насмотрелся. Я знаю Монд-риана наизусть и всегда смогу нацарапать статью. Поднимемся. — Куда? — На второй этаж. Я хочу увидеть других. — Каких других? Они прошли три зала выставки. Гомес, ни на что не глядя, подталкивал Ричи перед собой. — Каких других? — недовольно повторил Ричи. — Всех других. Клее, Руо, Пикассо: тех, кто задает затруднительные вопросы. Они были вывешены у начала лестницы. Гомес остановился. Он в замешательстве посмотрел на Ричи и почти робко признался: — Это первые картины, которые я вижу с тридцать шестого года. — С тридцать шестого года! — изумленно повторил Ричи. — Именно в том году я уехал в Испанию. В то время я делал гравюры на меди. Была одна, которую я не успел закончить, она осталась на моем столе. — С тридцать шестого года! Но ведь в Мадриде есть полотна Прадо? — Упакованы, спрятаны, рассеяны. Ричи покачал головой: — Ты, должно быть, много страдал. Гомес грубо засмеялся: — Нет. Удивление Ричи оттенялось осуждением: — Лично я никогда не прикасался к кисти, но мне нужно ходить на все выставки, это потребность. Как может художник четыре года не видеть живописи? — Подожди, — сказал Гомес, — подожди немного! Через минуту я буду знать, художник ли я еще. |
