— Вы коммерсант?

— Парикмахер. Мое заведение в двух кварталах отсюда. Раз в три года я проводил два месяца во Франции. В этом году должен был туда поехать, а теперь — вот тебе на.

—- Вот тебе на, — повторил Гомес.

— Сегодня с утра, — продолжал старик, — в мою па­рикмахерскую пришло сорок человек. Бывают такие дни. И им нужно все: бритье, стрижка, шампунь, электричес­кий массаж. И вы, может быть, думаете, что они со мной говорили о моей стране? Дудки! Читали газеты, не говоря ни слова, а я видел заголовки, пока брил. Среди них были клиенты, которые двадцать лет ко мне ходят, но даже они ничего не сказали. Если я их не порезал, значит, им по­везло: у меня руки дрожали. В конце концов я оставил ра­боту и пришел сюда.

— Им плевать, — сказал Гомес.

— Не то чтобы им плевать, но они не способны найти человеческие слова. Вообще-то они о Париже слыхали. А помалкивают именно потому, что это их затронуло. Они такие.

Гомес вспомнил толпу на Седьмой авеню.

— Вы считаете, — спросил он, — что все эти люди на улице думают о Париже?

— В каком-то смысле да. Но знаете ли, они думают иначе, чем мы. Для американца думать о чем-нибудь, что его раздражает, значит напрочь изгнать такие мысли.

Бармен принес стаканы. Старик поднял свой.

— Что ж, — сказал он, — за ваше здоровье.

— За ваше здоровье, — ответил Гомес. Старик грустно улыбнулся:

— Не очень-то знаешь, чего себе пожелать, да? После короткого размышления он продолжил:

— Да, я пью за Францию. Все-таки за Францию. Гомес не хотел пить за Францию.

— За вступление в войну Соединенных Штатов. Старик коротко усмехнулся:

— Вы дождетесь этого после дождичка в четверг. Гомес выпил и повернулся к бармену:

— То же самое.

2*

35

Ему нужно было пить. Только что он считал себя един­ственным, кого волновала Франция, падение Парижа бы­ло его делом: одновременно несчастье для Испании и справедливое наказание для французов. Теперь же он чув­ствовал, что эта новость бродила по бару, что она враща­лась кругами неопределенной абстрактной формы в душах шести миллионов. Это было почти невыносимо: его лич­ная связь с Парижем оборвана, он был всего лишь недав­но прибывшим эмигрантом, пронзенным, как множество других, одним общим кошмаром.

— Не знаю, — сказал старик, — поймете ли вы меня, но я живу здесь уже более сорока лет, и только с сегод­няшнего утра я чувствую себя действительно иностранцем. Я не строю иллюзий, поверьте. Но я все же думал, что найдется хоть один человек, который протянет мне руку или скажет нужное слово.

Его губы задрожали, он повторил:

— Клиенты, которые двадцать лет ко мне ходят.

«Это француз, — подумал Гомес. — Один из тех, кто называл нас Frente crapulan>1. Но радость не появлялась. «Он слишком стар», — решил Гомес. Старик смотрел в пустоту, он сказал, сам не веря себе до конца:

— Но, может, это из деликатности...

— Гм1 — хмыкнул Гомес.

— Может быть. У них все может быть. Тем же тоном он продолжил:

— В Роанне у меня был дом. Я рассчитывал туда вер­нуться. Теперь, наверное, придется подыхать здесь: на все по-другому смотришь.

«Естественно, — подумал Гомес, — естественно, ты по­дохнешь здесь». Он отвернулся, ему захотелось уйти. Но он овладел собой, внезапно покраснел и свистящим голо­сом спросил:

—- Вы были за интервенцию в Испанию?

— Какую интервенцию? — ошеломленно спросил старик. Он с любопытством посмотрел на Гомеса.

— Так вы испанец? -Да.