— Очень благочестиво, — в голосе Кристины слышалось презрение. — Ты говоришь так, будто все еще находишься в школьном классе. Тебе действительно надо развивать воображение, дорогая моя. Нельзя быть такой занудой! Общество больше всего на свете ненавидит зануд.

Брэнди побледнел.

— Но оно обычно прощает лицемеров, дорогая. — Он повернулся к сестре. — Поэтому ты и дальше будешь пользоваться успехом, если постараешься не очень уж выставлять напоказ свое лицемерие… что и проделываешь в данный момент. Неприкрытое лицемерие хуже занудства. Такой человек оскорбляет общество своим присутствием!

— Ты ничего не знаешь об обществе, — отчеканила Кристина, к лицу прилила кровь. — Я только пыталась помочь. В конце концов, Джемайма моя невестка. Никому не к лицу говорить, как гувернантка, даже если думаешь, как она. Святый Боже, Брэнди, мы уже отучили свое!

— Именно так, — наконец-то в разговор вступила Огаста. — Никто не хочет, чтобы его просвещали по части социальных болезней, Брэнди. Добудь себе место в парламенте, если тебя это интересует. Кристина права. И зануда не Джемайма: она просто поддерживает тебя, как и положено жене. Это ты невероятно скучен. А теперь, пожалуйста, доставь нам удовольствие, рассказав что-нибудь приятное, или придержи язык и позволь сделать это кому-то еще.

Она повернулась к Алану Россу, не удостоив взгляда сидевшего напротив Балантайна. Тот выглядел печальным и пытался найти нужные слова чтобы озвучить свое мнение: отмахиваться от этого нельзя. Независимо от того, что кому приятно, сам факт существования проституции оставался.

— Алан, — Огаста чуть улыбнулась, — Кристина говорила мне, что ты ходил на выставку в Королевской академии. Можешь рассказать нам, что там интересного? Сэр Джон Миллс выставил свою картину?

Не оставалось ничего другого, как отвечать. Что Росс и сделал, с улыбкой и иронией принявшись рассказывать о выставленных в академии полотнах.

Балантайн вновь подумал о том, как же ему нравится этот человек.

Когда после десерта со стола убрали посуду, Огаста поднялась и дамы отбыли в гостиную, оставив джентльменов покурить, если будет на то желание, и выпить портвейна, который лакей Страйд принес в уотерфордском хрустальном графине с серебряным горлышком и изящной рифленой пробкой.

Даже не зная, почему — вероятно, мысли эти в последние дни не выходили из головы, — Балантайн вернулся к Максу и Девилз-акр:

— Один из убитых — наш бывший лакей Макс. — Он наполнял стакан, поднял его, повернул, разглядывая на просвет рубиновую жидкость. — Питт приходил сюда. Попросил меня поехать с ним и опознать тело.

Лицо Росса оставалось бесстрастным. Он все держал в себе: для посторонних его мысли и чувства оставались тайной за семью печатями. Балантайн помнил Елену Доран, которую Росс любил до Кристины, и тут пришла тревожащая идея: может, так и не перестал любить? И огорчился: как за самого, Росса, так и за Кристину. Может, поэтому иногда она казалась такой уязвимой и становилась такой злой. Счастье Джемаймы, должно быть, сыпалось солью на ее рану.

Но при этом счастье скольких семейных союзов основывалось совсем не на проведенном вместе времени, а на разделенных убеждениях, ценностях? Пыталась ли Кристина завоевать любовь Алана Росса? Она располагала необходимыми для этого умом и красотой, а ее долг состоял в том, чтобы обрести мягкость и великодушие души, а потом продемонстрировать ему. Вновь генерал подумал о том, что должен попросить Огасту переговорить с дочерью.

Брэнди смотрел на него.

— Питт приходил сюда? Разве полиция не знала, кто такой Макс?

Балантайн опять переключился на бывшего слугу.

— Получается, что нет.