— Похвально, что якобиты наконец-то отработали связь, — только и смог ответить Даниель. — Они сожгли половину годового запаса дров, и выпили половину винных запасов Франции, отмечая ложную весть о смерти Вильгельма.

Роджер вздохнул.

— Вы, как всегда, сыплете крамольными остротами. Счастье, что мы беседуем в лодке, где единственный человек, способный нас подслушать, не знает ни слова по-английски. — Шпилька в адрес гребца-кокни. Даниеля за такое лодочник бы выбросил в реку, и любой суд его бы оправдал. Роджер же умел так подмигнуть, что его шутки шли по разряду чаевых.

— Когда мы беседуем в кофейне, — продолжал Роджер, — я вздрагиваю всякий раз, как вы с такой вот миной открываете рот.

— Вскоре я отправлюсь за моря вслед за другим подстрекателем и пасквилянтом, Гомером Болструдом, и вам не придётся больше вздрагивать. — Даниель, сидевший лицом против хода лодки, устремил взгляд в сторону желанного Массачусетса.

— Да, так вы твердите уже лет десять…

— Ближе к семи. Однако вольное обращение с числами — привилегия, если не обязанность, человека в вашей должности. — Даниель повернул голову на несколько градусов влево и кивнул в направлении Вестминстерского дворца, ещё видимого, за излучиной Темзы. Он имел в виду Казначейство, лавину несуразных пристроек к указанному дворцу со стороны реки. Туда Даниель зашёл сегодня за Роджером, и оттуда они отбыли на лодке несколько минут назад.

Роджер обернулся и поглядел в ту сторону, но было уже поздно.

— Я смотрел на ваше присутственное место, — пояснил Даниель. — Его как раз скрыли огромные штабеля гниющих брёвен, скопившиеся за последние годы на Ламбетской излучине из-за того, что денег нет, и никто ничего не покупает.

Роджер на миг зажмурился, давая понять, что задет, но сегодня настроен благодушно и прощает обиду.

— Я был бы весьма признателен, — сказал он, — если бы вы со вниманием выслушали крайне важную новость, которую я пытаюсь донести до ваших ушей. Сорок человек — джентльменов и титулованных дворян — собрались вчера на Тёрнхем-грин, чтобы убить короля, когда тот будет возвращаться с охоты.

— Кстати об ушах…

— Да! И он в том числе.

Разговоры Даниеля и Роджера часто раздражали окружающих, поскольку эти двое знали друг друга неприлично долго, а потому могли общаться на кратком жаргоне общих аллюзий. «Уши» в данном случае означали Чарльза Уайта, тори-якобита, имевшего обыкновение откусывать вигам уши и (по крайней мере, так гласил слух) у себя дома демонстрировать их единомышленникам в качестве трофеев.

— В Кале, в Дюнкерке, — продолжал Роджер, — вы увидите военные транспорты, ждущие лишь сигнального костра.

— Я вижу, что вы в бешенстве. И понимаю отчего. Если я не бешусь, то лишь по одной причине: всё это настолько старо, что я с трудом верю своим ушам. Разве всего этого уже не было?

— Какая странная реакция.

— Неужто? Я мог бы сказать то же самое про деньги. Когда у нас будут деньги, Роджер?

— Некоторые сказали бы, что упомянутые вами прискорбные явления суть постоянные, или перманентные, или хронические угрозы нашей английской свободе, и посему им нужно противостоять с мужественным упорством. Мне странно, когда вы закатываете глаза и уничижительно бросаете: «Старо», будто смотрите спектакль.

— Вот почему мне хочется встать и выйти в фойе, где не так душно.

— Фойе в данном случае натужная метафора для Колонии Массачусетского залива?

— Да.

— С чего вы взяли, будто массачусетская жизнь будет менее однообразной? Судя по новостям, события там повторяются с малоприятной регулярностью: то индейцы нападут, то этот фанатик Мадер разразится очередной речью.