После тридцатичасового бодрствования Джек начал видеть то, чего нет. По большей части это было лучше, чем видеть то, что есть. Однако странное дело: при таком количестве естественных опасностей его преследовал один маниакальный страх — столкнуться с манильским галеоном. В начале шторма Джек краем глаза увидел несущийся на них исполинский вал и почему-то вообразил его кораблём. В тёмной волне ему померещился корпус манильского красного дерева, в пенном гребне — паруса. Разумеется, при таком ветре галеон не мог бы нести столько парусов, однако в видении он был кораблём-призраком, мчащим под всеми парусами. Само собой, всё оказалось просто очередным валом, и Джек мгновенно позабыл о своём видении.

Каждый новый вал был опаснее всего, чем грозили им герцог д'Аркашон и королева Коттаккал, и каждый надо было встречать со свежей энергией и смекалкой. И за каждым преодолённым накатывал следующий. Позже, когда все на «Минерве» практически утратили рассудок и боролись за жизнь лишь по привычке бороться, призрачный галеон вернулся и преследовал Джека много часов. Каждый накатывающий вал был днищем галеона; обросший ракушками киль падал Джеку на голову, как топор.

Он очнулся на палубе в той же позе, в какой отключился часы назад, когда утих шторм. В глаза бил яркий свет, но Джек дрожал от лютого холода.

— Тридцать семь градусов… двенадцать минут, — прохрипел ван Крюйк, опуская квадрант, — если только я… не ошибся числом.

Он часто замолкал, чтобы тяжело перевести дух, как будто каждое слово требовало неимоверных усилий.

Джек, лежавший на животе, перекатился на спину. Руки он отлежал так, что совершенно их не чувствовал.

— А какое, по-твоему, сегодня число?

— Если шторм длился всего два дня, то мне стыдно, что я такой неженка. Двухдневный шторм не должен выматывать капитана до полусмерти.

— До полусмерти? Да я мертв, по меньшей мере, на три четверти!

— Есть и другие свидетельства, что шторм длился больше двух суток. С другой стороны, четырёх таких дней мы бы не пережили.

— Я не иезуит, чтобы спорить ради спора. Раз ты говоришь три дня, пусть будет три.

— Тогда мы согласны, что сегодня первое октября.

— Галеона не видно?

Ван Крюйк, сощурясь, взглянул наверх.

— Ни у кого нет сил взобраться на мачту и посмотреть. Сомневаюсь, что галеон пережил шторм. Такой огромный, так перегруженный… теперь я понимаю, почему каждый год строят новый. Даже если он останется цел, то будет негоден для следующего рейса.

— И что нам в таком случае делать?

— Идти на север, — сказал ван Крюйк. — Говорят, если слишком рано повернуть на восток, мы пересечём почти весь Тихий океан, только чтобы заштилеть в конце пути и умереть от голода и жажды почти у берегов Америки.

Разговор произошёл на рассвете. Только к полудню удалось вновь поставить стеньги, и лишь ближе к вечеру «Минерва» двинулась дальше курсом норд-ост-тень-норд. Все были заняты починкой судна; тех, кто не умел плотничать или плести верёвки, отправили в трюм собирать ртуть, вытекшую из разбитых сосудов.

Через два дня подошли к сорока градусам северной широты, то есть оказались на широте северной оконечности Японии. Ван Крюйк наконец решился повернуть к Америке. Он намеревался держаться сороковой параллели, которая (согласно обрывкам знаний, почерпнутых у пьяных испанских капитанов в Маниле) должна была в конце концов привести их к мысу Мендосино. Тем не менее, довольно скоро обнаружилось, что сочетание ветров, течений и колебаний магнитной стрелки отбросило их почти на тридцать девять градусов северной широты.