Введение правостороннего движения было возмутительной близорукостью, которая еще больше ухудшила ситуацию в безнаказанном и морально распадающемся обществе.
– И этот бардак увеличивается, – говорил он. – Ты, конечно, понимаешь, что я имею в виду?
– Что? – спрашивал Рённ.
– Бардак. Все эти стоянки вдоль главных магистралей. Ты, конечно, понимаешь, что я имею в виду?
Улльхольм был человеком, который знал почти все, а понимал все без исключения. Только один раз он вынужден был обратиться за разъяснениями к Рённу. Началось с того, что он сказал:
– Глядя на эти мерзость и беспорядок, человек начинает тосковать по природе. Я охотно спрятался бы в горах, если бы в Лапландии не было так много лапландцев. Ты, конечно, понимаешь, что я имею в виду?
– Я сам женат на лапландке, – сказал Рённ.
Улльхольм взглянул на него со смесью отвращения и любопытства и, понизив голос, сказал:
– Это необычно и весьма интересно. Правда, что у лапландок эта штука расположена поперек?
– Нет, – сухо ответил Рённ. – Это не правда, а широко распространенное предубеждение.
Рённ размышлял над тем, почему этого человека до сих нор не перевели в бюро находок.
Улльхольм говорил почти без перерыва, а каждый монолог заканчивал словами: «Ты, конечно, понимаешь, что я имею в виду?».
Рённ понимал только две вещи.
Во‑первых, то, что произошло в управлении, когда он задал совершенно невинный вопрос:
– Кто там дежурит в больнице?
Колльберг равнодушно порылся в своих бумажках и сказал:
– Какой‑то Улльхольм.
Единственным, кто знал эту фамилию, был, очевидно, Гюнвальд Ларссон, потому что он сразу воскликнул:
– Что? Кто?
– Улльхольм, – повторил Колльберг.
– Этого нельзя допустить. Туда немедленно нужно кого‑нибудь послать. Того, у кого с головой все в порядке.
Рённ, который оказался тем человеком, у которого с головой все в порядке, задал еще один, такой же невинный вопрос:
– Мне сменить его?
– Сменить? Нет, это невозможно. Он посчитает, что его унизили, и начнет писать сотни жалоб и рапортов в управление и даже может позвонить министру.
А когда Рённ уже выходил, Гюнвальд Ларссон дал ему последний совет.
– Эйнар!
– Ну?
– И не позволяй ему обращаться к свидетелю, разве что после того, как увидишь свидетельство о смерти.
Во‑вторых, что каким‑то образом он должен остановить этот поток слов. Наконец он нашел теоретическое решение этой задачи. Практически реализация найденного решения выглядела следующим образом. Улльхольм закончил очередной длинный монолог словами:
– Совершенно очевидно, что, как частное лицо и член партии центра, как гражданин свободной, демократической страны, я не делю людей по цвету кожи, национальности или образу их мыслей. Но ты сам подумай, что было бы, если бы в рядах полиции оказалось много евреев и коммунистов. Ты, конечно, понимаешь, что я имею в виду?
Рённ откашлялся, тактично прикрывшись рукой, и ответил на это:
– Конечно. Но честно говоря, я сам социалист и даже…
– Коммунист?!
– Вот именно.
Улльхольм встал и, храня гробовое молчание, подошел к окну.
Он стоял там вот уже два часа и грустно глядел на злой, предательский мир, который его окружал.
Шверина оперировали трижды. Из его тела извлекли три пули, однако никто из бригады врачей, делавших операцию, не выглядел слишком веселым, а единственным ответом на робкие вопросы Рённа были лишь пожатия плечами.
Только минут пятнадцать назад один из хирургов вошел в палату и сказал:
– Если он вообще придет в сознание, то это произойдет сейчас, в течение ближайшего получаса. |