Сколько я ни думал, но придумать ничего не мог, и посоветоваться не с кем. Фома ловил рыбу на глуби. Он теперь работал помощником капитана промыслового суденышка. Не с Ефимкой же советоваться насчет платья.

Вечером я читал в своей комнатушке за кухней. Отец с мачехой сидели у себя возле приемника — мачеха вязала отцу носки, а он просматривал газеты. Передавали замечательный концерт из Колонного зала. Отложив книгу, я бросился на кровать и стал слушать. Пела заслуженная артистка РСФСР Оленева:

Передо мной явилась ты,

Как мимолетное виденье,

Как гений чистой красоты.

...Я опомнился — меня словно не было некоторое время. На незримой сцене уже шел какой-то скетч.

 Деньги приводятся в исчислении до 1961 года.

Я поднялся и притворил дверь. За стеклом насвистывала моряна, бросаясь песком в окно.

Мысленно я представил прекрасное лицо той, что могла так петь. Я видел ее портрет в «Огоньке», да и у Маргошки в ее коллекции артистов была фотокарточка Оленевой.

Я сидел на кровати и размышлял, что же такое искусство? В чем его сущность? Отчего оно так потрясает человека? Что заставило миллионы лет тому назад пещерного человека высекать на твердой скале сцены охоты на мамонтов?

Как-то я задал эти вопросы Юлии Ананьевне. Она очень долго объясняла, но на мои вопросы так и не ответила. По ее словам выходит, что художника заставляет творить классовая борьба, поскольку он является выразителем мыслей и чувств класса. А если бы не было классовой борьбы, он бы тогда не творил? А пещерный человек? При коммунизме не будет классов, а искусство, несомненно, достигнет наивысшего расцвета.

— Ты удовлетворен? — спросила учительница, когда кончила мне объяснять.

Я по-честному сказал, что не удовлетворен. Юлия Ананьевна растолковывала мне минут двадцать. Я опять был не удовлетворен. Она рассердилась и говорит:

— Какой ты все ж таки тупой, Ефремов!

Девчонки долго смеялись, а ребята за меня обиделись. Они считают меня умным, наверное, потому, что я люблю философствовать. Кто его знает, может, и вправду я тупой?

Передо мной еще носился образ артистки, когда я опять стал изыскивать средства достать платье, которое было бы достойно моей сестры. Однажды я видел такое платье в кино.

И вдруг меня осенило! А что, если обратиться к Оленевой? Разъяснить ей все в письме, а деньги выслать телеграфным переводом. Она-то сразу поймет, что мне надо. И кому знать больший толк в платьях, как не артистке, да еще заслуженной? Конечно, она это сделает, потому что у великой артистки — великое сердце, иначе не может быть.

Недолго думая я присел к столу и взял лист чистой бумаги. Писал я от души. По-моему, письмо вышло хорошее, жаль, что не осталось черновика. Но у меня получилось сразу, без помарок. Запечатав, положил письмо под книгу, чтоб лучше заклеилось.

Утром я смазал велосипед и отправился на почту — экзамены уже закончились, и я был свободен. Адрес написал такой: «Москва, заслуженной артистке РСФСР Оленевой».

Почтарь, инвалид Отечественной войны, говорит:

— Это не адрес, это «на деревню дедушке». Да еще денежная сумма... Как можно!

И не принял. Я стал ему доказывать. Было же когда-то послано письмо по адресу: «Атлантический океан, Виктору Гюго», и дошло, когда автор «Отверженных» жил на безвестном острове.

Пока мы спорили, собралась целая очередь. И, как на грех, Юлия Ананьевна подходит.

— Для чего ты переводишь деньги Оленевой? — спросила она с удивлением.

— Личное дело,— пробормотал я, чувствуя, что краснею.