Мирра пожала плечами и холодно усмехнулась. Мальшет, взбешенный, отошел от нее. Все притихли и занялись своим делом.

Вечером, когда «Альбатрос» уже стоял на якоре, мы трое — Мальшет, Фома и я — погрузили на бударку тяжелые сети и отправились, как у нас говорят, «выбивать концы». Ветер совсем стих, внезапно похолодало. Очень студеная наступила ночь. Я совсем замерз в телогрейке и кепке, Мальшет тоже.

— Давай скорее! — поторопил он Фому. Нагнувшись к черной воде, Фома соображал, откуда течение. В сети, поставленной без учета течения, не застрянет ни одна рыба.

— Выбивайте! — наконец сказал Фома, ведя лодку в нужном направлении.

Мы стали высыпать за борт тонкое плетение сети. Бубенчиками загремели грузила. Бударка не качнулась ни разу.

— Штиль...— почему-то озабоченно заметил Фома. Мальшет работал рассеянно, все путал поплавки. Возвращались мы при свете звезд, необычно крупных и ярких в эту ночь. Я на веслах, Фома на руле.

— Соб-бачий холод,— сказал, стуча зубами, Мальшет. Почему-то мне стало одиноко и грустно. Казалось, слишком медленно приближался огонек «Альбатроса», а минутами и совсем исчезал. Впервые меня охватил страх заблудиться в темном море. Я вздохнул с облегчением, когда мы доехали наконец.

— Это вы? — раздался в темноте голос Лизы.— Замерзли, поди? Еле вас дождались!

Чай не пили — поджидали нас. Все собрались в кубрике, поближе к жарнику, над которым уютно посвистывал в огромном чайнике кипящий чай. Каждый поодевал па себя все, что было потеплее. Ну и вид у нас был —как чучела!

Я подколол сухой щепы, и скоро разгорелся веселый большой костер.

От чая, вкусного ужина и огня стало тепло, потеплело и на сердце.

В этот вечер мы засиделись допоздна. Помню, шел разговор об извечной проблеме человечества — хотеть и мочь. Конечно, вспомнили «Шагреневую кожу» Бальзака. Мальшет развил целую философскую концепцию, в которой я не все даже понял (как я еще мало знал!). Он утверждал, что хотеть — это все равно что мочь. И приводил разные примеры из истории и из своих жизненных встреч. Даже я скромно напомнил о Суворове, который был хил и слаб от рождения, но добился того, что стал ₍великим воином, полководцем. И вдруг я сказал:

— Или вот Глеб. Он сам рассказывал, что был в детстве очень тщедушным и пугливым, но захотел стать летчиком — и стал им!

— Он стал плохим летчиком, вот и все,— пренебрежительно бросила Мирра и плотнее укуталась в клетчатый плед.

— Если это так, то лишь потому, что в нем с детства подорвали веру в свои силы,— горячо возразила Лиза.

— Это верно лишь наполовину...— задумчиво обратился к Лизе молчавший до того Филипп,— я знаю Глеба со школьной скамьи... И с уверенностью утверждаю— говорил это ему не раз в глаза,— что он любит не летное дело, как другие летчики, например Охотин, а себя в этом деле. Самолюбив и тщеславен до крайности. Ему двадцать два года, и он считает, что его обошли, что его работа слишком мелка для него, чуть ли не унизительна.

— И все же в нем подорвали веру в себя,— упрямо повторила Лиза, мотнув головой.

Мирра вдруг засмеялась. Невесело и холодно прозвучал ее смех.

— У нас в доме бывает один артист, мачеха его пригрела... (Я невольно взглянул на Фому, он старательно подкладывал в костер щепки, отблески огня играли на его выпуклом чистом лбу, обветренных скулах, крепко сжатых губах, мускулистой шее.) — Так он, этот артист, с семи лет мечтал о сцене и добился своего... Прошлой зимой праздновали его юбилей. Он еще принес нам в подарок билеты. Двадцать пять лет он играл роли в пять — десять слов. Тоже вот мечта сбылась.