— Передай своему начальнику этот привет от атамана, — произнес офицер.

Я все понял: атаман — это Семенов, хозяин Читы… Семенов, простой унтер-офицер из казаков Приамурья. Рассказывали, что он ушел два года назад в сопровождении семи человек, и ни одним больше, чтобы преследовать красных партизан. Захватывал по дороге все оружие, какое только смог найти. Собрал студентов, бросивших учебу, сбежавших каторжников, дезертиров, золотоискателей, оставивших опостылевшие рудники, охотников, уставших от капканов, бродяг без кола и двора, блуждавших по бескрайней тундре и тайге. Сформировал сначала сотню, интересовавшуюся только грабежами, выпивкой да девочками, затем сотня превратилась в банду и, наконец, в армию. Семенов провозгласил себя атаманом. Остановился в Чите. Бог Гражданской войны.

В этот момент появился полковник, начальник вокзала. Его красивое, изможденное лицо имело сероватый оттенок. Голос его дрожал. Но в нем не было ни страха, ни возмущения. Он сказал:

— Лейтенант, вы не имеете права. Вы же офицер, вам должно быть стыдно. Вы…

И он тоже не успел договорить. Вновь взлетела в воздух нагайка — безжалостный хлыст, если умело использовать его, мог вполне убить человека. И полковник тоже закрыл разрезанное лицо руками.

— Собака, — прошипел сквозь зубы казачий офицер из банды Семенова. — Сукин сын, чтоб твоя мать сдохла, слушай меня внимательно, на этот раз тебе повезло. Но завтра ты выделишь, согласно распоряжению, двенадцать дюжин свечей. Если не выполнишь, то я вернусь и тогда…

Он не стал дальше распространяться, погладил кобуру с внушительным револьвером, висевшим у него на поясе, и развернулся на каблуках.

Мы оказались лицом к лицу. Он был приблизительно моего возраста, высокие скулы, удлиненное лицо, жесткий подбородок, а губы и глаза у него были невероятно бледного цвета. И во всем его облике надменность и равнодушие ко всему, почти нечеловеческое равнодушие.

— Ого! Посетитель, — пробурчал он себе под нос, даже не пытаясь скрыть раздражение.

Но тут он заметил на воротнике моей шинели знак военно-воздушных сил Франции, и выражение его лица мгновенно изменилось. Вместо гримасы на лице появилась радостная улыбка, и он воскликнул:

— А! Летчик.

Вдруг он заговорил по-французски, с ужасным акцентом.

— Comment vous allez, Monsieur?

Я ответил ему по-русски:

— Спасибо, лучше, чем ваши жертвы.

Полковник пытался идти на ощупь в свой кабинет, у него были разорваны веки. А служащий прикладывал к лицу грязную засаленную тряпку. Казак рассмеялся от всей души, правда, от всей души.

— Ах, вы об этом! — сказал он. — Это! Господин французский летчик, говорящий по-русски, вы увидите еще много других.

Он осмотрел меня с ног до головы, встретился со мной взглядом и продолжил торжественно:

— Меня зовут Олег. Я приглашаю вас сегодня в гости от имени людей атамана.

Согласился ли я вопреки или из-за того, что он сотворил своей нагайкой? Более мудрый, может быть, и ответил бы на этот вопрос. Но не я. Мое согласие объясняется тем, я в этом уверен, что все в нем выражало любовь, непреодолимую жажду приключений. Даже больше: он сам воплощал приключение. А он, вероятно, почувствовал в офицере, наполовину французе, наполовину русском, тот же зов, ту же нужду, ну, может, не столь явные.

Он взял меня под руку, и мы пошли. Снова рельсы, шпалы, рытвины. Темнело. Мы часто спотыкались. Мой компаньон выкрикивал ругательства, самые грязные, какие только можно вообразить.