— Дело ведь не в колбасе, — рассудительно сказал Афоня. — Хрен с ней, с колбасой. Дело в том, что так не поступают. У нас за такие хохмы наказывают.

— А за что еще у нас наказывают?

— Подожди, не трепыхайся. Вот скажи, как ты мог жрать икру, которую батя в первый день выложил? А конфеты, что старуха принесла? А корюшек, которыми рыбак угощал, сколько тебе досталось? Ну сказал бы, что будешь жить на своем провианте — тебе никто бы и слова поперек… Уважать бы тебя, конечно, не уважали, но морду бить бы не стали. А так — надо.

— Дать ему под зад коленом, да и ладно, — сказал Левашов.

— Я, конечно, некрасиво поступил, у самого тошнота вот здесь, — Афоня постучал кулаком по груди. — В карман полез, колбасу искать начал — тошно. Но что было делать? Пусть бы хоть в остальном человеком был.

— Заставить его съесть эту колбасу при всех, сейчас, — сказал Олег.

— Боюсь, что здесь один выход, — проговорил Афоня. Он встал, подошел к Виталию и резко размахнулся. Но Виталий отшатнулся от него с таким испугом, что Афоня только руки опустил и растерянно посмотрел на остальных. — Не могу, ведь знаю, что заслужил, а не могу. — Он опять повернулся к Виталию и, вдруг схватив его за одежки, с такой силой бросил на стенку, что тот, не удержавшись на ногах, упал.

— Тут, брат, сноровка нужна, — сказал Олег. — И чувство справедливого возмездия. Долги опять же надо отдавать, верно? — Он помог Виталию подняться. — Обещания надо выполнять, правильно говорю? — снова спросил он. И не дождавшись ответа, размахнулся и накрыл кулаком почти все лицо Виталия — нос, губы, глаза. А потом вышвырнул его в коридор и закрыл дверь. Но через секунду на пороге опять стоял длинный, красивый и заплаканный Виталий.

— Ну что, справились, да? — тонко закричал он. — Сколько же вас? Трое? Четверо? Справились… А я презираю вас! Всех! Ведь вы ничего собой не представляете, ничего. Жалкие людишки, которым внушили, что они владыки мира! Вы — владыки и носители собственных штанов! Ах, как вы чисты и благородны! Как же, негодяя наказали! Бей его, он нам колбасы не дал! А сами вы чище? И нет у вас ни одного пятнышка на совести? Ты, Афоня, ты только снаружи черный, да? А внутри ты наше самое красное солнышко? А ты, длинный? Никогда никого не надул? Каждый из вас мог бы оказаться на моем месте, каждый! Были вы уже на моем месте, и морды вам уже били, били! Ха! Колбасу в чужом кармане увидел и сам вроде чище стал! Скажите, пожалуйста, — желудочки у них подвело, колбаски им захотелось! А тебе, батя, до сих пор за меня стыдно? Признайся, батя, положа руку на свое старое лживое сердце, ничего ты в жизни не сделал такого, за что тебя на скамью можно сажать? Пока нас не поймали, мы чисты. А уж если попался кто — все готовы наброситься! Ну, батя, скажи, сколько тебе лет можно дать за дела, о которых никто не знает? А тебе, лесоруб? А тебе? Ну?! Над каждым из вас срок висит, над каждым. А колбаса… Нет, немного вы спишете с себя этой колбасой! А если она вот так уж вам поперек горла стала — берите! Ешьте! Подавитесь!

Бросив колбасу на стол, Виталий захлопнул дверь.

— Даже не знаю, — растерянно проговорил Олег. — Вроде опять надо идти морду бить, но сколько же можно… Я боюсь, еще поменяю ему чего-нибудь местами…

Остальные промолчали. Длинная фигура Виталия, изогнутая в проеме двери, его искаженное лицо, хриплые крики, которые, казалось, до сих пор метались по купе, — все это угнетало.

Первый не выдержал Афоня.