Произошло это ночью, за пару часов до рассвета. Медленным шагом, следуя за тележкой – единственным на острове транспортным средством, обходившимся без живой тяги, поскольку ни автомобильных дорог, ни самих машин здесь не было, шествие направлялось к Носу Владыки – большой красной скале, возвышавшейся над осыпью камней, словно разбросанных здесь вместо семян гигантской рукой оставшегося не у дел титана.

Процессия уже миновала последние виноградники, находившиеся сотней метров ниже, с корявыми и чахлыми лозами, которые словно жаловались людям, как трудно было их корням проникать вглубь земли, чтобы добыть хоть немного влаги для выживания. Но в то же время именно они дарили лучший на острове виноград, хоть и в небольшом количестве. Плантация принадлежала Буйё, двоюродному брату Мэра. Он довольно вяло, с ленцой и перебоями, занимался содержанием и ремонтом грунтовых дорог на острове. Буйё был тучен, рыж, женат на двух ангорских кошках, да к тому же одноглаз – второй он потерял во время драки в порту в дни бурной молодости.

Наконец обессилевшая самоходка, которой управлял Спадон, дотащилась до конца пыльной дороги. Мэр разместился на сиденье рядом со своим напарником, а Кюре пристроился в кузове, напротив трупов, у которых отходили воды, как у рожениц. Доктор с его вечной улыбкой и крашеными усами, изнемогая от усилий, шел пешком. Учитель же преодолевал подъем без малейших признаков усталости: он был молод, в отличной физической форме и словно черпал силы в своем наивном прекраснодушии.

На небе уже занималась бледная заря, когда они оставили тележку в конце подъездного пути, который дальше расходился веером тоненьких троп, поднимавшихся по склону вулкана. Далеко внизу, прямо под ними, расстилалась бесстрастная гладь моря.

Колокола невидимой, как и городок, из-за выступа скалы церкви прозвонили семь утра. На востоке большой кроваво-красный диск солнца медлил, будто не решаясь выйти из морских вод. Тела переложили на носилки и, сменяя друг друга каждые полсотни метров, стали поднимать на гору в напряженном, тяжелом молчании. И только Учителю – несомненно, сказалось благотворное действие его утренних пробежек – удалось сохранить неисчерпаемый запас энергии. Остальные были либо слишком стары, либо слишком слабы физически, либо слишком много курили, либо не имели достаточной мотивации, чтобы выкладываться.

Несмотря на утреннюю прохладу, все подошли к первому из трех кратеров, обливаясь потом. Улыбка Доктора вновь обернулась гримасой, а краска с усов начала стекать на губы. Остальные отряхивали пыль с одежды, пытаясь отдышаться и бросая время от времени боязливые взгляды на отверстие. Голубой тент продолжал истекать водой, собравшейся в складках полиэтилена, и на землю пролились слезы, мгновенно и жадно ею выпитые. Люди старались не смотреть на трупы, превратившиеся в сплошную массу из трех слитых воедино тел, в которой уже было меньше человеческого и больше чудовищного, но в самой этой чудовищности, как ни парадоксально, заключалось нечто умиротворяющее, словно речь шла об огромной скульптуре.

Мэр и Учитель отправились обследовать два других кратера, отстоявших от первого на сотню метров. Остальные без церемоний уселись на землю. Никто не разговаривал. Некоторые закурили. Кюре достал из карманов сутаны молитвенник и сто́лу. Оттуда же вырвались несколько пчел и принялись кружить у головы хозяина, выписывая жужжащий ореол своей признательности.

Разведчики вернулись: Мэр объявил, что отверстие, расположенное выше остальных, очевидно, и есть главный кратер, самый глубокий: ни он сам, ни Учитель не услышали стука камней, которые они туда бросили. В маленькой группе послышался ропот, ведь каждый надеялся, что выше поднимать груз уже не придется, но нужно было на что-то решаться, и процессия снова двинулась в путь, только на этот раз ее возглавлял клирик со своими пчелами, будто с этого момента операция приобрела характер священнодействия.