Но в этом воскресном душке не было ничего общего со знакомыми запахами, не признать очевидного было невозможно. В нем не было ничего общего с химическими, бесплотными, чисто геологическими миазмами, характерными для острова. В этом слабом намеке на разложение содержалось нечто органическое, живое. И по мере того как проходил день, знойный и гнетущий, воздух продолжал сгущаться, будто все больше утяжеляясь от работы невидимой кухни.

Мэр имел все основания говорить Спадону, что позже, когда он будет вспоминать о том утре с обнаруженными на пляже тремя трупами, ему покажется, что все это – кошмарный сон, который мало-помалу для него потеряет свою осязаемость и четкость. И в конце концов утратит контуры, растворившись в окружающем. Краски этой сцены выцветут, как на старом поляроидном снимке, и превратятся в белое пятно. Тела умерших, так же как и свидетелей, обретут очертания призраков и вовсе исчезнут. И тогда останутся лишь два-три мелких шажка до полного забвения этого неприятного эпизода.

Но, к сожалению, все пошло не так.

Учителю не пришлось в понедельник утром постучать в дверь Комиссара, поскольку тот сам, сопровождаемый Мэром, постучал в его дверь воскресным вечером. Произошло это в начале девятого, когда жара еще не спала и не исчез запашок гнили, заполонивший без зазрения совести улицы и стремившийся пролезть под крыши домов.

Когда Учитель открыл дверь и увидел двух мужчин, он улыбнулся Комиссару и бросил признательный взгляд на Мэра. Однако когда полицейский обратился к нему и попросил официально представиться, улыбка сошла с его лица, и он спросил, что все это значит.

– Вы задержаны.

Губы Учителя задрожали, а ресницы захлопали быстро-быстро, словно какой-то внутренний механизм внезапно разладился, и он перестал их контролировать. Если его разыграли, то шутка удалась на славу, Учитель был потрясен. Комиссар и Мэр, не обменявшись ни словом, не спускали с него глаз. Мощное тело Учителя сразу обмякло и словно стало ниже. Все трое застыли на месте – один, совершенно раздавленный, и два других, наблюдавших за ним, пока над их головами стремительно опускалась ночь.

Накануне Комиссар лег поздно. Устроившись на террасе кафе, он все подливал себе вина, пока бутылка не опустела, и воспользовался этим временем, чтобы понаблюдать за праздничным ужином рыбаков. Образчик, если вообще не сам принцип, человеческого сообщества и его упадка. Группа людей, которые недавно чокались и смеялись, а несколькими часами позже переходили к взаимным оскорблениям и угрожающим жестам. Шутки превращались в пики, смешки – в стрелы, дружелюбное соседство – в агрессию. И дело заключалось не только в спиртном, хотя его и было выпито много. Спиртное действует лишь при условии, что сдернута защитная пленка с банки, где кишмя кишат тарантулы, мокрицы и тараканы. Сам по себе алкоголь не яд, он лишь его высвобождает.

Тем вечером большой потасовки не случилось, но дело было в двух шагах от этого. Расходились не прощаясь, враскачку, оставляя за собой опрокинутые стулья, столы, засыпанные стеклом битых рюмок и заваленные объедками. В конце концов остался только Мэр, возле которого сидел рыбак с грушевидной головой, покрытой густыми, как медвежий мех, волосами. Мэр что-то шептал ему на ухо, пока тот опорожнял одну за другой рюмки с виноградной водкой, положив локти на стол и время от времени кивая. Когда собеседники наконец встали из-за стола, они обменялись долгим дружеским рукопожатием.

Утром следующего дня, пока Комиссар в пижаме еще валялся в постели, хотя уже и проснулся, кто-то постучал в окно. Отодвинув занавеску, он узнал Мэра и, не потрудившись одеться, открыл дверь и пригласил гостя войти. Мэр предпочел остаться на пороге. Комиссар схватил со стола бутылку виски, отхлебнул глоток и прополоскал им горло, как это делают в гигиенических целях, а затем выпил.