Наконец Генрих поднялся, сбросил плащ на руки ожидавшего слуги и пригласил Хатуи и двоих наиболее доверенных советников — искалеченного в боях маркграфа Гельмута Виллама и священника Росвиту Корвейскую. Хатуи кивнула Лиат, и обе последовали за королем и сановниками. Выйдя из церкви через боковую дверь, они попали в помещения матери настоятельницы и ее прислуги.

В маленькой комнатке, примыкающей к личным покоям аббатисы, король Генрих опустился на колени перед низкой кроватью, на которой лежала его мать. Он поцеловал ее руку:

— Матушка…

Она нежно коснулась его глаз:

— Ты плакал, дитя мое. Зачем эта печаль? Ты все еще скорбишь о мальчике?

Он ненадолго отвернулся. От матери ничего не скроешь. Он прижался лицом к грубому шерстяному одеялу, казавшемуся таким странным в покоях королевы, и заплакал. Присутствующие не поднимали глаз. Как и король, все опустились на колени. Лиат, оставаясь позади, могла украдкой изучать их лица. Хатуи сосредоточенно смотрела в грубый каменный пол кельи, лицо ее выражало одновременно жалость и уважение. Старый маркграф Гельмут Виллам единственной уцелевшей рукой стер слезу со щеки. Мать Схоластика хмурилась не из-за того, что взрослый мужчина плакал, ибо искреннее выражение печали является добродетелью, но из-за того, что Генрих слишком долго и слишком глубоко переживал смерть сына, который, в конце концов, был незаконнорожденным. Лицо священницы оставалось бесстрастным. Сестра Росвита посмотрела в сторону Лиат, девушка сразу же опустила глаза.

«Не давай им себя заметить. Безопасность — это скрытность», — говорил Па.

— Ну-ну, дитя, — обратилась к Генриху старая королева. Телом она была слаба, голос дрожал, но дух был крепок. — Осуши слезы. Прошло полгода после смерти мальчика, и умер он достойно, правда ведь? Пора отпустить его. Подходит канун Всех Святых. Отпусти его, чтобы дух его смог подняться, как ему подобает, через семь сфер и достичь благословенных Покоев Света. Своей печалью ты удерживаешь его в миру.

— Языческие речи, — покачала головой мать Схоластика.

— Но это ведь, по сути, языческий праздник, которому мы дали дайсанитское имя, не так ли? — возразила королева. «Она вышла замуж очень молодой, двое ее детей появились на свет, когда она еще не достигла моего теперешнего возраста», — вычисляла Лиат в уме. Она была примерно на четырнадцать лет старше Генриха, своего первенца. Ее серебряные волосы, рассыпавшиеся по подушке, сохраняли еще несколько каштановых прядей. Какая бы болезнь ни угнетала ее сейчас, возраст королевы был ни при чем. — Мы ведь говорим о кануне Халловинга, хотя и молимся Всем Святым в эти дни, когда великие движения небес сближают живущих и почивших настолько, что мы можем их коснуться, если не будем отворачиваться и закрывать глаза.

Лиат сдержала слезы. Слушая старую королеву, она настолько живо представила отца, что ей казалось, он стоит рядом. Она почти могла видеть его краешком глаза.

— Такое своеобразное почитание, — продолжала королева, — Бог Единства, конечно, не поставит нам в вину.

Мать Схоластика послушно потупила голову. Будучи госпожой Кведлинхейма и управляя монахами, она все-таки оставалась дочерью королевы Матильды, которая до сих пор сумела сохранить остатки былого величия.

— Генри, ты должен отпустить его, или он вечно будет бродить здесь, в плену твоей печали.

— Но что если он не может умереть, подобно нам? — горько сказал Генрих.