– Прекрати говорить со мной по‑сицилийски! Это нечестно, ты мне пообещал, что, как уедешь из Вигаты, выбросишь все из головы, а вместо этого на уме у тебя только эти твои истории.

– Прости меня, прости.

В первые полчаса пути он был очень внимателен, потом мысли предательски опять вернулись к двум убитым: собака совпадала, плошка с деньгами тоже, корчага – нет. Почему?

Он не успел даже решить, с чего начинать думать, как его ослепили фары грузовика. Комиссар понял, что съехал со своей полосы и что столкновение, которое сейчас произойдет, будет страшным. Принялся лихорадочно крутить руль, оглушенный криком Ливии и гневным сигналеньем грузовика. Они почувствовали толчки, попав на только что вспаханное поле, потом машина, забуксовав, встала. Молчали, сказать было нечего, Ливия тяжело дышала. Монтальбано испугался того, что должно было вот‑вот случиться, как только его подруга малость придет в себя. Трусливо выставил вперед руки, пробуя ее разжалобить:

– Знаешь, не хотел говорить тебе раньше, чтоб тебя не пугать, но дело в том, что после обеда мне стало плохо…

Потом события развивались в ключе трагикомическом. Машину было не сдвинуть с места, хоть ты тресни, Ливия замкнулась в презрительном молчании. Монтальбано через некоторое время отступился от своих попыток выехать из канавы, опасаясь сжечь мотор. Он навьючил на себя багаж, Ливия следовала за ним на расстоянии нескольких шагов. Какой‑то автомобилист проникся жалостью к этим двоим на обочине, брошенным на произвол судьбы, и подвез их до Марсалы. Оставив Ливию в гостинице, Монтальбано пошел в комиссариат, показал удостоверение и с помощью одного из полицейских поднял с постели водителя техпомощи. Пока суд да дело, он примостился подле Ливии, которая металась во сне, когда было аж четыре часа утра.

Глава двадцать вторая

Чтобы заслужить прощение, Монтальбано решился быть любящим и терпеливым, улыбаться и повиноваться. И в том преуспел, так что к Ливии вернулось хорошее настроение. Моция ее околдовала, поразила ее дорога чуть ниже уровня воды, которая соединяла остров с противоположным берегом, восхитил мозаичный пол одной из вилл, выложенный речными камешками‑голышами, белыми и черными.

– Это – «tophet», – сказал экскурсовод, – место, где отправлялись культы финикийцев. Построек здесь не было, обряды совершались под открытым небом.

– Обычные жертвоприношения богам? – спросила Ливия.

– Богу, – поправил экскурсовод, – богу Ваалу Хаммону. Ему приносили в жертву первенцев, их удушали, сжигали, останки ссыпали в сосуд, который втыкали в землю и рядом ставили столб с надписью. Здесь их было найдено больше семисот.

– О, господи! – воскликнула Ливия.

– Синьора дорогая, в этих местах деткам вообще не везло. Когда полководец, посланный Дионисием, тираном Сиракузским, завоевал остров, жители Моции, прежде чем сдаться, прирезали своих детей. Одним словом, как ни крути, а уж такая планида, чтоб ребятишкам на Моции приходилось несладко.

– Сейчас же уезжаем отсюда, – сказала Ливия. – И не говорите мне больше об этих людях.

Решили поехать на Пантеллерию  и оставались там шесть дней, наконец‑то без разборок и ссор. Было так хорошо, что однажды ночью Ливия спросила:

– Почему нам не пожениться?

– И правда, почему?

Они мудро рассудили подумать об этом обстоятельно, потому что в проигрыше оказывалась Ливия, которой пришлось бы оставить свой дом в Боккадассе и приноровиться к новым ритмам жизни.

Как только самолет оторвался от земли, унося Ливию, Монтальбано бросился к автомату, позвонил в Монтелузу своему приятелю Дзито, спросил у него фамилию, получил в ответ номер телефона в Палермо, который тут же и набрал.