– Похороны, которые похожи на караван.

– Нет, караван, похожий на похороны.

– Ну, ладно. Я вот что подумал: вроде ясно, что мы отправились в поход, потому что так захотела ваша сестра Аделаида, а раз она умерла, почему бы нам теперь не вернуться домой?

Никомед идет вперед, давая тем самым понять, что никаких дискуссий по этому вопросу быть не может. Рамондо неохотно бредет за ним, но продолжает твердить свое:

– По-моему, хорошая мысль. Из тех, которые вы называете логичными. Ну, в общем, философская.

– Когда ты, взобравшись на дерево, увидишь стены Иерусалима, только тогда – запомни это хорошенько, Рамондо, – можно будет говорить о возвращении на родину.

Рамондо вздыхает, поняв, что ему и на этот раз придется подыгрывать выдумкам хозяина.

– А сколько еще времени нам понадобится, чтобы добраться до Иерусалима?

– Если ты только что видел с дерева стены Дамаска, значит, цель нашего похода уже близка…

Рамондо оглядывается назад, как бы опять примеряясь к дереву.

– Может, я плохо смотрел…

Похоже, что Никомеду доставляет какое-то садистское удовольствие мучить слугу:

– Никогда не оглядывайся назад, Рамондо! Никогда не поворачивай вспять. Вот дойдем до следующего дерева, и тогда полезай на него и смотри.

– Да в этих местах так мало деревьев!

Глаза Никомеда торжествующе сверкают:

– А ты почем знаешь? Эти же места нам незнакомы. Может, на нашем пути скоро целый лес окажется…

Пятисотый день похода. От Никомеда и Рамондо удирает мул

Оборванный, всклокоченный и изможденный, Рамондо лежит на животе и лихорадочно разгребает землю в том месте, где прежде был родник. Тщетность этих усилий приводит его в полное отчаяние.

– Пропала… Ни капли… Ничего! Как же так? Не может же родник вот так взять и сразу пересохнуть… Вот черт…

– Ну, молодец. Давай богохульствуй, богохульствуй. Добрый христианин должен уметь в подходящий момент оскорбить своего Бога.

– Хуже всего, когда начинаешь думать о воде…

Никомед, помолчав немного и произведя в уме какие-то сложные подсчеты, с повеселевшим лицом обращается к слуге:

– Если не ошибаюсь, сегодня должно быть двадцатое августа. В эту пору жара и жажда естественны. Но это значит еще, что мы близки к нашей цели.

Рамондо поднимает на хозяина глаза, исполненные отчаяния.

– Я больше не могу, господин. Я умираю без воды.

Никомед наклоняется к слуге и протягивает руку, чтобы помочь ему встать.

– Именно поэтому нужно двигаться. Ты что, хочешь умереть именно сейчас, в этой дикой пустыне? А в Иерусалиме нас ждут сионские розы, ливанские кедры и прохладные воды Иордана.

Рамондо некоторое время еще лежит в нерешительности, потом, ухватившись за протянутую руку хозяина, с трудом поднимается.

Вскоре оба вновь пускаются в путь. Никомед шагает еще сравнительно твердо, Рамондо же едва плетется, его сильно шатает.

Под побелевшим от зноя небом, под палящим солнцем наши исхудавшие, покрытые пылью путники с трудом выбираются на привычную дорожку, опоясывающую замок. Время от времени Рамондо бьет дрожь.

– У меня лихорадка, господин. Смотрите, как трясет.

Никомед тоже дрожит и стучит зубами, лицо его покрыто испариной.

– И меня трясет. Но это не лихорадка, Рамондо, это нетерпение, желание поскорее достичь намеченной цели.

Рамондо проводит по лбу тыльной стороной ладони.

– Нет, нет, господин, это лихорадка. Жар, жажда, голод. Болезнь это. Так, пререкаясь, они доходят до высокого дерева, на которое слуга уже влезал много раз.