Рамондо невежливо отворачивается от него и продолжает путь. Никомед идет следом.

– Рассуждения твоих философов интересуют меня так же, как вас, нет, тебя может интересовать вот это…

И Рамондо еще раз с громким треском выпускает ветры чуть ли не в лицо Никомеду.

Взбешенный наглым поведением слуги, Никомед в отместку принимается плевать на тень Рамондо, целясь, главным образом, в голову.

Рамондо оглядывается и, заметив, что Никомед плюет в его тень, начинает прыгать, чтобы помешать ему. Но средство это не всегда дает нужный результат.

– Ты плюешь в мою тень! Я, например, когда был твоим слугой, никогда не осмеливался делать такое!

– Только что ты сделал кое-что похуже.

– Нет, это ты делал хуже, когда заставлял меня выслушивать всякие истории про Демокрита и Гераклита. Думаешь, мне было приятно? Только и знал, что попрекать меня моим невежеством. Разве моя вина, что некоторые твои бредни не лезут мне в голову? А вот когда я пускаю ветры, всем все ясно.

Рамондо оглядывается назад, чтобы посмотреть, какой эффект возымели на Никомеда его слова. Но пока он говорил, Никомед куда-то исчез. Остался только мул, который лениво бредет в нескольких шагах от Рамондо, волоча по земле повод.

Рамондо останавливается, вертит головой, вскарабкивается на валун, чтобы обозреть местность, но Никомеда и след простыл. В отчаянии Рамондо бегает взад-вперед и кричит:

– Никомед! Барон Никомед! Никомед ди Калатрава! Барон Никомед ди Калатрава!

Но никто не отзывается на его призывы. Только щебет зяблика напоминает Рамондо о его вызывающем поведении.

Вконец расстроенный слуга подходит к мулу и говорит ему почти в самое ухо:

– Видишь? Вот что делает хозяин, когда ему приходит в голову блажь вырядиться слугой: он удирает! Бросил нас здесь посреди Ливанской пустыни, где в любую минуту на нас могут напасть неверные… Без еды, без оружия, без карты, по которой можно найти дорогу…

Тыльной стороной руки он вытирает выкатившиеся из глаз крупные слезы и вдруг взрывается:

– Ну, пусть только вернется! Он у меня получит кнутом по заднице! Сейчас я хозяин и могу делать с ним, что моей душе угодно!

Тут его взгляд падает на поблескивающее на солнце снаряжение Никомеда, притороченное к седлу мула, и в глазах его вспыхивает мстительный блеск.

– Ну и достанется же тебе, барон ди Калатрава! Свинячий барон! Говенный барон! Замудонский барон!

Бласко сообщает измученной болезнью Аделаиде, что он видел доспехи Никомеда на суку большого дерева

Выглянувший из окна комнаты Аделаиды священник вздрагивает от неожиданности.

Больная испуганно спрашивает:

– Бласко, что вы там увидели?… Говорите же, Бласко… Не мучайте меня, Бласко…

Бласко с обеспокоенным видом оборачивается к Аделаиде, а потом чуть не до половины высовывается из окна. Наконец, крайне встревоженный, он покидает свой наблюдательный пост и возвращается к изголовью болящей, которая с огромным усилием отрывает голову от подушки.

– Не скрывайте от меня ничего, Бласко. Скажите, что вы там увидели… – просит она слабым голосом.

– Я чуть не подумал самое худшее. Мне показалось, что ваш брат повесился на суку большого дуба.

Аделаида сдавленным голосом вскрикивает:

– Не-е-ет! – и падает на подушку.

Священник преклоняет колена рядом с кроватью и спешит успокоить ее:

– Не тревожьтесь, Аделаида, я сказал, что мне показалось, будто ваш брат… Но это не он, это только его доспехи.

Аделаида сверлит его недоверчивым взглядом.

– Его доспехи? С чего бы это вдруг Никомед вздумал вешать на дерево свои рыцарские доспехи? Если он сделал это, значит, сошел с ума! Бог лишил его разума…

Большие, лихорадочно блестящие глаза Аделаиды наполняются слезами.