«Сегодня мне удалось несколько переубедить Техова, хотя при этом я впервые вступил в резкий спор с ним и с Шили», — Шили находится в данный момент в Лондоне, — «и Техов несколько раз заявлял, что нападки на Зигеля являются личной причудой Виллиха, у которого, между прочим, он отрицает какой бы то ни было военный талант».

Таким образом, Дронке говорит не о крайне презрительных отзывах Техова вообще, но о крайне презрительных отзывах его по поводу военного таланта г-на Виллиха. Поэтому если Техов и объявил что-либо вымышленным, то это никак не относится к сделанным в письме Дронке сообщениям, а относится к тому, что благородное сознание сообщает о сообщениях Дронке. В Лондоне Техов не изменил своего высказанного в Швейцарии мнения о военном таланте г-на Виллиха, хотя, возможно, и изменил другие имевшиеся у него представления об этом лжеаскете. Таким образом, моя причастность к письму Дронке и приезду Техова ограничивается лишь тем, что я огласил письмо Дронке; в качестве председателя Центрального комитета я должен был оглашать все письма. Так, между прочим, было прочитано письмо Карла Бруна, в котором этот последний тоже потешался, над военным талантом Виллиха. Г-н Виллих был тогда убежден, что я поручил Бруну написать это письмо. Но так как Брун, в отличие от Техова, еще не уехал в Австралию, то г-н Виллих предусмотрительно замалчивает «этот образец моей тактики». Так, мне пришлось огласить письмо Ротаккера, в котором тот пишет:

«Я готов принадлежать к любой другой общине, но к этой» (то есть к виллиховской) — «никогда».

Он рассказывает, к каким роковым для него последствиям привела простая оппозиция взглядам Виллиха на «бросающиеся в глаза вооружения Пруссии», а именно, один из подручных Виллиха

«потребовал его немедленного исключения из Союза, а другой настаивал на образовании комиссии для расследования того, как этот Ротаккер попал в Союз, ибо это-де подозрительно».

Г-н Виллих был убежден, что я поручил Ротаккеру написать это письмо. Но так как Ротаккер, вместо того чтобы разыскивать золото около Мельбурна, издает газету в Цинциннати, то г-н Виллих нашел опять-таки уместным утаить от всего света этот другой «образец моей тактики».

Благородное сознание по своей природе всегда должно быть довольно собой и повсюду считать себя всеми признанным. Поэтому, если оно наталкивается на несогласие с его благосклонным мнением о самом себе, если Техов отрицает у него военный талант, а Ротаккер — политические способности, или если Беккер называет его просто «глупым», то подобные противоестественные факты приходится прагматически объяснять тактическим противоречием между Ариманом — Марксом и Энгельсом и Ормуздом — Виллихом, и в соответствии с этим благородное сознание предается низменнейшему занятию, пытаясь высидеть, вывести, выдумать тайны этой мнимой тактики. Мы видим, говорит Гегель, как это сознание вместо того, чтобы заниматься возвышенным, занимается низменнейшим, именно самим собой.

«Таковы некоторые образцы тактики г-на Маркса», — торжествующе восклицает г-н Виллих.

«Первое противоречие между Марксом, Энгельсом и мной обнаружилось, когда находившиеся в Лондоне деятели революции, сыгравшие в свое время более или менее значительную роль, направили нам приглашение на собрание. Я хотел пойти на него; я требовал, чтобы наша партийная позиция и организация были ограждены, но чтобы eclat {слух. Ред.} о внутренних распрях в эмигрантской среде не выходил за пределы этой среды. Я остался в меньшинстве; приглашение было отклонено, и с этого дня ведут свое начало отвратительные распри в лондонской эмиграции, последствия которых и сейчас еще налицо, хотя теперь они потеряли, очевидно, всякое значение в глазах общественного мнения».