Двойная ирония заключена в притче о европейце, который в глазах искусных азиатов выглядит ущербным (рассказ «Европеец»), насмешкой звучат для них слова жителя Европы, рефлектирующего интеллигента, «сверхчеловека», единственное умение которого — накапливание образов и созидание мира внутри самого себя — им непонятно.

В рассказе «Эдмунд» аналитическая ученость и богословствование отвергаются буквально и в то же время гротескно: герой убивает своего профессора, научившего его «заглядывать» в прасущность мира, открывающегося, согласно древнекитайским мистическим учениям, как царство зверя и тьмы. Вышедший зверь и мстит греховному любопытству, дьявольскому нетерпению, срывающему запретный плод. Другой ученик, наблюдавший сцену убийства, истинное положение вещей формулирует весьма просто: «…пойми, ты же убил! Ты убийца!»

Настоящий, а не символический степной волк предстает перед нами в сказке «О степном волке»: зверь остается зверем, каким бы симпатичным он ни был, — живой, естественной, но все-таки кровожадной тварью, «наказывающей» суетливое благонравие.

Ироническая притча «Швабская пародия», напоминающая средневековый шванк, народные книги о «дураках», любовно рисует уютный и нелепый мир бюргерской Швабии, а фантасмагория о птице (сказка «Птица»), улетающей, прилетающей и наконец улетевшей навсегда, имеет однозначный аллегорический смысл, связанный и с архетипом птицы-души в символике Юнга, и с птицей-Духом в иудейско-христианской традиции, и со всеми сказочными птицами странствующих сюжетов мирового фольклора: во всяком случае, охотившийся за птицей и тем самым спугнувший ее главный герой (а все реальные и реализированные персонажи этого сборника изображены нарочито обыденно, не исключая китайского императора), по-видимому, попал в скверную историю, по слухам, даже покончил жизнь самоубийством (потерял душу).

Итак, проза, с которой предстоит познакомиться читателю, внешне пестра и неоднородна, тематика ее хаотична, герои противоречивы, место и время действия вымышлены или условны, а европейские нравы смешиваются с азиатскими. Автора этих произведений легко обвинить в эклектизме, если бы не присущий им единый духовный архетип, многоголосицу превращающий в стройное музыкальное многоголосие, поддающееся гармоническому упорядочению.

Подобно тому как самые герои образуют у Гессе антиномические пары, так и все многотемье и жанровое разнообразие его произведений подчиняется закону антиномических соответствий, иногда даже искусственных, как бы иллюстрирующих способ существования мировых идей. Это делает Гессе автором одной бесконечной темы, представленной в параллельных друг другу парных вариациях.

Так, бытие его героев распадается на четко осознаваемые автором сферы жизни и смерти, духовного и физического, созидания и распада, греховного и благодатного, чувственного и реального.

Вечная женственность предстает и в виде греховного эроса, и в виде светлого образа Богоматери; буддизм сосуществует с индуизмом и христианством; «Сиддхартха» и «Демиан» образуют пару, разрешая тему полярных характеров в повести «Нарцисс и Гольдмунд» идеей равноценности противоположных путей познания.

То же самое происходит и с другими рассказами: «Сказки» отражаются в фантазиях «Пути сновидений», повесть «Душа ребенка» перекликается с «Детством волшебника» и автобиографическими зарисовками, «Клейн и Вагнер» — со «Степным волком», а «Паломничество в Страну Востока», не выходящее за пределы Швейцарии, напоминает о «Последнем лете Клингзора», потому что герой этой повести и Китай, и Японию находит в швейцарском кантоне Тессин.

Остальные соответствия читатель обнаружит сам, следя за трансформациями духовных метаний героя, который, по сути дела, ищет образ своей собственной души.