Вот уже как рано проснулся в Пушкине артистический элемент: еще отроком, без всякого труда находя в чернильнице концы своих стихов, думал он о верности выраженья и задумывался над неожиданным стечением звуков или слов и странностью дотоле неслыханной новой рифмы! К таким же чертам принадлежит вольность и смелость в понятиях и словах. В одном послании он говорит:

         Устрой гостям пирушку,

         На столик вощаной

         Поставь пивную кружку

         И кубок пуншевой.[23 - Из послания «К Пущину. 4 мая» (1815).]

За исключением Державина, поэтической натуре которого никакой предмет не казался низким, из поэтов прежнего времени никто не решился бы говорить в стихах о пивной кружке, и самый пуншевой кубок каждому из них показался бы прозаическим: в стихах тогда говорилось не о кружках, а о фиалах, не о пиве, а об амброзии и других благородных, но не существующих на белом свете напитках. Затеяв писать какую-то новогородскую повесть «Вадим», Пушкин в отрывке из нее употребил стих: «Но тын оброс крапивой дикой».[24 - «Вадим» начат Пушкиным в 1822 году во время южной ссылки. Незаконченный отрывок напечатан в 1827 году. В издании 1841 года он произвольно назвал «Сон (отрывок из новгородской повести «Вадим», т. IX, стр. 386–388). См. примеч. 315.] Слово тын, взятое прямо из мира славянской и новгородской жизни, поражает сколько своею смелостию, столько и поэтическим инстинктом поэта. Из прежних поэтов едва ли бы кто не испугался пошлости и прозаичности этого слова. Мы нарочно приводим эти, повидимому, мелкие черты из «лицейских» стихотворений Пушкина, чтоб ими указать на будущего преобразователя русской поэзии и будущего национального поэта. Теперь странно видеть какую-то смелость в употреблении слова тын; но мы говорим не о теперешнем, а о прошлом времени: что легко теперь, то было трудно прежде. Теперь всякий рифмач смело употребляет в стихах всякое русское слово, но тогда слова, как и слог, разделялись на высокие и низкие, и фальшивый вкус строго запрещал употребление последних. Нужен был талант могучий и смелый, чтоб уничтожить эти австралийские табу в русской литературе. Теперь смешно читать нападки тогдашних аристархов на Пушкина – так они мелки, ничтожны и жалки; но аристархи упрямо считали себя хранителями чистоты русского языка и здравого вкуса, а Пушкина – исказителем русского языка и вводителем всяческого литературного и поэтического безвкусия…

Из тех «лицейских» стихотворений Пушкина, которые мы назвали лучшими и наиболее самостоятельными его произведениями, некоторые впоследствии он изменил и переделал и внес в собрание своих сочинений. Такова, например, пьеса «Друзьям»:

         К чему, веселые друзья,

         Мое тревожит вас молчанье?

         Запев последнее прощанье.

         Уж муза смолкнула моя.

         Напрасно лиру взял я в руки

         Бряцать веселья на пирах,[25 - У Пушкина: «Бряцать веселье на пирах» (т. IX, стр. 327).]

         И на ослабленных струнах

         Искал потерянные звуки.

         Богами вам еще даны

         Златые дни, златые ночи,

         И на любовь устремлены

         Огнем исполненные очи!

         Играйте, пойте, о друзья!

         Утратьте вечер скоротечный,

         И вашей радости беспечной

         Сквозь слезы улыбнуся я.