В нем страшно мысли. Он узнал

         И место, где потоп играл,

         Где волны хищные толпились.

         Бунтуя грозно вкруг него.

         И львов, и площадь, и Того.

         Кто неподвижно возвышался

         Во мраке с медной головой

         И с распростертою рукой —

         Как будто градом любовался.

         Безумец бедный обошел

         Кругом скалы с тоскою дикой,

         И надпись яркую прочел,

         И сердце скорбию великой

         Стеснилось в нем. Его чело

         К решетке хладной прилегло,

         Глаза подернулись туманом,

         По членам холод пробежал,

         И вздрогнул он – и мрачен стал

         Пред дивным русским великаном…

         И, перст свой на него подняв,

         Задумался… Но вдруг стремглав

         Бежать пустился… Показалось

         Ему, что грозного царя,

         Мгновенно гневом возгоря.

         Лицо тихонько обращалось…

         И он по площади пустой

         Бежит и слышит за собой,

         Как будто грома грохотанье.

         Тяжело-звонкое скаканье

         По потрясенной мостовой —

         И, озарен луною бледной.

         Простерши руку в вышине.

         За ним несется Всадник Медный

         На звонко-скачущем коне. —

         И во всю ночь безумец бедный

         Куда стопы ни обращал,

         За ним повсюду Всадник Медный

         С тяжелым топотом скакал…

         И с той поры, куда случалось

         Итти той площадью ему,

         В лице его изображалось

         Смятенье: к сердцу своему

         Он прижимал поспешно руку,

         Как бы его смиряя муку;

         Картуз изношенный сымал,

         Смущенных глаз не подымал,

         И шел сторонкой…

В этой поэме видим мы горестную участь личности, страдающей как бы вследствие избрания места для новой столицы, где подверглось гибели столько людей, – и наше сокрушенное сочувствием сердце, вместе с несчастным, готово смутиться; но вдруг взор наш, упав на изваяние виновника нашей славы, склоняется долу, – ив священном трепете, как бы в сознании тяжкого греха, бежит стремглав, думая слышать за собой,

         Как будто грома грохотанье,

         Тяжело-звонкое скаканье

         По потрясенной мостовой…

Мы понимаем смущенною душою, что не произвол, а разумная воля олицетворены в этом Медном Всаднике, который, в неколебимой вышине, с распростертою рукою, как бы любуется городом… И нам чудится, что, среди хаоса и тьмы этого разрушения, из его медных уст исходит творящее «да будет!», а простертая рука гордо повелевает утихнуть разъяренным стихиям… И смиренным сердцем признаем мы торжество общего над частным, не отказываясь от нашего сочувствия к страданию этого частного… При взгляде на великана, гордо и неколебимо возносящегося среди всеобщей гибели и разрушения и как бы символически осуществляющего собою несокрушимость его творения, мы хотя и не без содрогания сердца, но сознаемся, что этот бронзовый гигант не мог уберечь участи индивидуальностей, обеспечивая участь народа и государства; что за него историческая необходимость и что его взгляд на нас есть уже его оправдание… Да, эта поэма – апофеоза Петра Великого, самая смелая, самая грандиозная, какая могла только притти в голову поэту, вполне достойному быть певцом великого преобразователя России… Александр Македонский завидовал Ахиллу, имевшему Гомера своим певцом: в глазах нас, русских, Петру некому завидовать в этом отношении… Пушкин не написал ни одной эпической поэмы, ни одной «Петриады», но его «Стансы» («В надежде славы и добра»), многие места в «Полтаве», «Пир Петра Великого» и, наконец, этот «Медный Всадник» образуют собою самую дивную, самую великую «Петриаду», какую только в состоянии создать гений великого национального поэта… И мерою трепета при чтении этой «Петриады» должно определяться, до какой степени вправе называться русским всякое русское сердце…

Нам хотелось бы сказать что-нибудь о стихах «Медного Всадника», о их упругости, силе, энергии, величавости; но это выше сил наших: только такими же стихами, а не нашею бедною прозою можно хвалить их… Некоторые места, как, например, упоминовение о графе Хвостове, показывают, что по этой поэме еще не был проведен окончательно резец художника, да и напечатана она, как известно, после его смерти; но и в этом виде она – колоссальное произведение…

В статье Пушкина «Путешествие в Арзрум» находятся следующие строки: «Здесь нашел я измаранный список «Кавказского пленника» и, признаюсь, перечел его с большим удовольствием.