|
Что может быть грациознее этих двух маленьких элегий?
О память сердца! ты сильней Рассудка памяти печальной, И часто сладостью своей Меня в стране пленяешь дальней. Я помню голос милых слов, Я помню очи голубые, Я помню локоны златые Небрежно вьющихся власов. Моей пастушки несравненной Я помню весь наряд простой, И образ милой, незабвенной Повсюду странствует со мной. Хранитель гений мой – любовью В утеху дан разлуке он: Засну ль? – приникнет к изголовью И усладит печальный сон.
– —
Зефир последний свеял сон С ресниц, окованных мечтами: Но я – не к счастью пробужден Зефира тихими крылами. Ни сладость розовых лучей, Предтечи утреннего Феба, Ни кроткий блеск лазури неба, Ни запах, веющий с полей. Ни быстрый лет коня ретива По скату бархатных лугов, И гончих лай, и звон рогов Вокруг пустынного залива: Ничто души не веселит, Души, встревоженной мечтами, И гордый ум не победит Любви холодными словами.
Замечательно, что у Батюшкова есть прекрасная небольшая элегия, которая не что иное, как очень близкий и очень удачный перевод одной строфы из четвертой песни Байронова «Чайльда-Гарольда». Вот по возможности близкая передача в прозе этой строфы (CLXXVIII): «Есть удовольствие в непроходимых лесах, есть прелесть на пустынном берегу, есть общество вдали от докучных, в соседстве глубокого моря, и в ропоте волн его есть своя мелодия. Я тем не менее люблю человека, но я тем более люблю природу вследствие этих свиданий с нею, на которые я спешу, забывая все, чем бы я мог быть или чем был прежде, для того чтобы сливаться со вселенною и чувствовать то, что я никогда не буду в состоянии выразить, но о чем однакож не могу и молчать». – Вот перевод Батюшкова:
Есть наслаждение и в дикости лесов, Есть радость на приморском бреге, И есть гармония в сем говоре валов, Дробящихся в пустынном беге. |
