— Значит, для начала ты к ним и поезжай.

— Я, государыня? Может, с князем Василием Васильевичем они лучше сговорятся, почтение к нему большее имеют?

— Большее! Ты песню-то слышал, что в Москве распевать стали? О князе Голицыне?

— Годы не те, государыня, чтобы песни играть.

— Да ты не увиливай, Федор Леонтьевич. Наверняка ведь донесли тебе. Ты мне не скажешь, за то и бранить тебя не буду, а для дела послушай. Мне ее царевна Марфа Алексеевна списала.

— Не принимай ты, государыня, к сердцу мужичью дурость. Мало ли что на улице сболтнуть могут. Не каждое лыко в строку ставить нужно.

— Сама знаю, глупость. А ехать тебе к казакам нужно.

— Велишь, поеду.

— Вот и ладно. Ты мне союз с ними крепкий привези, слышь, Федор Леонтьевич. На тебя сейчас вся надежда.

— А ты мне, государыня, персоны свои дай, что Яков Долгоруков потщился в Париже отпечатать. Коли можно, на атласе. Чтобы знали, с кем дело имеют.

— Не в Париже — в Голландской земле. Виниус Андрей образцовый лист в Амстердам, бургомистру Витсену отправил, тот более сотни их отпечатал.

— Больно образцовый лист хорош.

Потому и поощрила я Тарасевича. Ему с товарищами да учителю Богдановскому, что тексты сочинял, выдать велела по сто рублев денег, да объярь, да атлас, да по две пары штук сукна, да по две пары собольих шкур.

— Царский подарок, государыня. Все знают, широкая у тебя рука, щедрая.

— Для друзей, Шакловитый, только для друзей.

11 февраля (1688), на день памяти священномученика Власия, епископа Севастийского, благоверного князя Всеволода, во святом крещении Гавриила, Псковского, и преподобного Дмитрия Прилуцкого, Вологодского, приходил к патриарху в Крестовую палату ко благословению Гетмана И. С. Мазепы племянник его Степан Трощинский.

12 февраля (1688), в день празднования Иверской иконы Божьей Матери и памяти святителя Алексия, Московского и всея России чудотворца, приходил к патриарху в Крестовую палату ко благословению гадячской полковник Михайла Васильев и благословлялся переходить в новый свой двор, который ему дан после дьяка Семена Румянцева.

— Вот ты меня все за руки держала, Марфа Алексеевна, все бранила, сестрица, что сурова больно. А что делать прикажешь? Как с ворами да мздоимцами обходиться? Мужик он и есть мужик. Скудно живет — мало крадет. Когда же дьяки и бояре во все тяжкие пускаются, тогда что государыне душеспасительные беседы с ними вести аль силу применять?

— Случилось что, Софьюшка?

— Еще как случилося. В Кирилловом монастыре, в подклете Афанасьевской церкви у стольника Андрея Квашнина-Самарина сундук разграбили.

— Господи! Как же туда грабители-то попали?

— То-то и оно, что никакому грабителю туда не попасть. А кабы такое несчастье и приключилося, поди, все подряд сундуки и укладки ломать бы стали. Почем постороннему человеку знать, что у кого хранится. Так нет, дальше всех сундук стоял и из него одного и уворовали.

— Было что брать?

— Денег полторы тысячи, ожерелье жемчужное за триста рублей, шапку соболью за полтораста. Всего уж не помню.

— А настоятель, келарь что говорят? Ведь кто только им на сохранение богатств своих не оставляет! Тем и живут ведь.

— Божатся и клянутся, никого, кроме хозяев кладеного, в подклете не бывало.

— Стыд какой!

— Что ж, так им с рук и спускать? Вот и перед Поместным приказом велела Дмитрию Камынину наказанье чинить — бить кнутом. Почему не на Красной площади, скажешь? А потому пора приказным своими глазами поглядеть, что за воровство их полагается.