— Что ж, государю и по Священному Писанию справедливым быть надлежит. Ко всем справедливым.

— А это тебе не справедливость? Сына Ивана Максимовича Языкова я и в поход Крымский взять разрешила, и наградила за понесенные труды достойно. Мало ли, что отец в ссылке за прежнее свое воровство при братце Федоре Алексеевиче сидит.

— Хорошо бы со всеми так было.

— Да ты что, Марфа, в мыслях-то держишь?

— Ничего, государыня-сестица. Я так — к слову сказалося.

— А если опять про князя Василия Васильевича толковать собираешься, прямо скажу, я без него как без рук. Все заботы государственные на нем одном. Ему только доверять могу. В его преданности сомневаться никому не позволю. А за верную службу и награда щедрая. Как положено. Я и Нарышкиным кое-где милость окажу. Почему бы и нет, лишь бы как собаки не лаяли на всех перекрестках.

— Их не умаслить. Глядеть за ними в оба надо.

— И глядеть тоже, твоя правда.

8 апреля (1688), на день памяти апостолов Иродиона, Агава, Асинкрита, Руфа, Флегонта, Ерма и иже с ними, святейший патриарх изволил отослать образ Преображения во благословение к боярину ко Льву Кирилловичу Нарышкину, что ему оказана честь — боярство.

— Ой, царевна-сестрица, как ни придешь, все-то ты за писанием да за книжками сидишь. Не скушно ли, голубушка? Я так тебя позвать пришла — в обитель Донскую съездить. Красота там такая. Весна уж на дворе, Марфушка.

— За приглашение спасибо, Катеринушка. Можно и съездить в твою обитель. Давненько там не бывала.

— Знаю, знаю, царевна-сестрица, потому и похвастать хочу. Не знаю, как тебе взглянется, а по мне так и Новодевичьего монастыря не хуже. Поменьше разве да реки нет — одна беда.

— Ничего не поделаешь, Катеринушка, речки к своей обители не передвинешь. Зато лес-то у тебя кругом какой. Дерева в два обхвата. Птиц великое множество. Благодать!

— Я и с палатами своими управилась в Новодевичьем. Можно вскоре новоселье справлять.

— Да неужто и там поспела?

— Поспела, поспела, сестрица. Оно больно радостно строить-то. Будто цветы каменные на земле расцветают. Братец Федор Алексеевич всегда так говорил.

— Скучаешь по нему, Катеринушка?

— Скучаю. Незнамо как скучаю. А в теремах ровно позабыли о царе покойном. Разве вдовая царица Марфа Матвеевна зайдет иной раз посидеть. Да она-то, прости ей, Господи, не больно по братцу убивалася. Поплакала, поголосила, да и забыла, поди.

— Не суди ее, сестрица. Молода больно, да и к братцу привыкнуть не успела. Одному дивлюсь, что к Нарышкиным сердцем тянется. Чем ее к себе Наталья Кирилловна привязать сумела, ума не приложу.

— Что ж тут дивиться, Марфушка. Ученых разговоров Марфа Матвеевна не понимает. До музыки не охоча. Ей бы наряды менять, перед зеркалом рядиться. Мы все осудим, а царица Наталья напротив к веселью ее приохочивает. Народу у нее всегда нетолченая труба. Робята кругом молодые да ладные. Веришь ли, пуще всего царица наша вдовая книжек боится. Мамка подслушала, как своей комнатной боярыне жалилась: книжку увижу, так в сон и клонит. Глаза словно кто клеем намазал — не разомкнешь. А я тут вирши архидьякона Кариона прочесть удосужилася. Отлично сочиняет. Помнится, у отца Симеона ведь учился?

— Учился, да только до Симеона ему, ой, как далеко. А сочинений Симеоновых нам нынче не хватает. Ведь по каждому придворному случаю сочинял. Складно так и непременно с поучением.