— Не скажу, не скажу, Марфушка. Да что такое?

— Отрекся наш князь от своей государыни. Напрочь отрекся!

— Как это, сестрица?

— Сказал, не ей служил все годы эти, а государям братцам и особливо Петру Алексеевичу. Его интересы соблюдал да государственные. А о том, что должна была Софья Алексеевна на престол вступить, хоть от царевны самой и слыхал, да всегда ее от такой несообразности отговаривал. Да и против того, что правительницей она при братцах малолетних стала, возражал и доказательства свои приводил, только Софья Алексеевна, мол, слушать его не желала, как он слезно ее ни молил.

— Никак смеешься надо мной, царевна-сестрица?

— Какой тут смех — слезы одни горькие. Ни словечка Софьюшкиного про себя не оставил. Было — не было, все выложил да от себя прибавил, таково-то за жизнь свою цеплялся. Вот и выторговал жизнь свою, ничтоже сумняшеся. Во всем на жену да сына ссылался. Они-де всему свидетели, они подтвердят.

— И подтвердили?

— Отчего же нет. Подтвердили. Как по нотам спели всем семейством. В Тайном приказе все только диву дались.

— А у Троицы как было?

— Что у Троицы? Привели их на склон у Святых ворот. Народу собралось видимо-невидимо. Кому не любопытно на князя поглядеть. Тут и прочли им указ о лишении боярства, всех владений и о ссылке с женами в Каргополь.

— Что ж с Медведковым-то будет?

— Чего оно тебе далось, Федосьюшка? В казну его отписали. Поди, Петр Алексеевич кому из Нарышкиных подарит.

— Была я там с Катериной да Марьей. На Пасху. Горницы большие, высокие, на подклетах каменных. Печи обращатые в цветных изразцах — залюбуешься. Слюдяные окна расписанные. Двери на ставни, что в твоих теремах, сукном алым обиты. Скобы у дверей узорчатые — не иначе кто из Оружейной палаты ковал. В столовой палате на рундуке орган большой. За столом сидели, таково-то хорошо мастер играл. А в огороде и деревья плодовые, и кусты ягодные, и пруд огромный с рыбой саженой. Так и кипит от рыбы вода, так и кипит. Девки-прислужницы в алых сарафанах одна другой краше, песни поют, хороводы водят. Хорошо… В церковь-то ихнюю Покровскую сестрица Софья Алексеевна Евангелие со своими рисунками вложила. Сама знаменила, сама раскрашивала. Князь Василий Васильевич хвалился…

11 октября (1689), на день памяти апостолов Филиппа, единого от 7-ми дьяконов, преподобных Феофана, постника Печерского, в Ближних пещерах, и исповедника, творца канонов, епископа Никейского, был выдан государю Петру Алексеевичу Федор Шакловитый.

— Хуже могло быть, Софьюшка, куда хуже. Что из того, что велено тебе в монастырь удалиться? Ведь не постриг же принять.

— Не согласилась бы я, ни за что не согласилася. Лучше руки на себя наложить, чем в темнице монастырской до конца века пробыть.

— Не богохульствуй, царевна-сестрица! Не ровён час кто услышит. Перед Богом ответ держать все станем, а вот перед людьми… Да и монастырь тебе достался московский. Глядишь, опамятуется государь-братец Иоанн Алексеевич — обратно тебя потребует. А уж мы постараемся. До Новодевичьего дорога от Кремля короткая — часто у тебя бывать будем, коли государи-братцы согласия своего не дадут, чтобы нам здесь и поселиться.

— Марфушка… Спасибо тебе за любовь да верность, а в чем виновата перед тобою, прости Христа ради. Прости гордыню мою проклятую. И еще… Сказать не решаюся.

— Поди, о князе Василии узнать хочешь. Да мне и сказать-то нечего. Как увезли их в Каргаполь, так и не знаю о нем ничего.

— Нет, тут другое. Имение-то у него все отобрали.

— Все как есть — ничего не оставили.