— Вот я и хотела… Передать бы ему… Не привык он к бедности. Каково-то ему сейчас. Я тут денег собрала. Немножко. Нету больше. Сто пятьдесят рублев — у казначеи в монастыре заняла. Обещала, что отдам. Не знаю еще как, но отдам. В долгу перед обителью не останусь. Передать бы их князю. Отай передать. Пригодятся ему.

— А тебе не пригодятся, Софьюшка? Известно, за нами дело не станет. Всем тебе поможем. А если Нарышкины пронюхают? Что тогда делать будем?

— Не спрашивай, Марфушка, не спрашивай! Можешь сделать, ради Христа, сделай. И вот мелочишка еще разная — колечки, серьги. Их в Воскресенский монастырь в заклад отдай — все больше денег получится. Не один ведь князь — сколько вокруг него народу кормится. У него за всех сердце болит. Добрый он. Знала бы ты, сестрица, какой добрый. Все обо мне беспокоился…

27 декабря (1689), на день памяти первомученика и архидиакона Стефана, преподобного Феодора Начертанного, исповедника, и святителя Феодора, архиепископа Константинопольского, после литургии к патриарху приходили в Крестовую палату из школы, что за Иконным рядом, учитель иеромонах Софроний и с ним ученики его Греческого языка риторического, грамматического и книжного Греческого и Словенского учения, и Христа славили пением Греческого согласия и говорили Гречески и Словенски о Христове воплощении от Божественных писаний многие речи и орации святейшему патриарху с поздравлением. Было орацейщиков семь человек.

Глава 9

И наступило время Петрово

Шестого января (1690), на Святое Богоявление, Крещение Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, был выход государей Петра Алексеевича и Иоанна Алексеевича в крестном ходе на Москва-реку для освящения воды во Иордани.

— Не ходила, царевна-сестрица, с крестным ходом? Звали ведь государи братцы. Я так пошла. Может, не надо было, Марфушка? Может, в терему лучше остаться. Да не видала я николи красоты такой. Только что девки да мамки сказывали.

— Я тебе, Федосьюшка, заказать не вправе. А сама… сама лучше в дому остануся. Никогда ведь Петр Алексеевич к Иордани не хаживал, а тут победу свою отпраздновать решил.

— Что ты, что ты, Марфушка! Сказывали, царица-мать его послала. Как мог отпирался, Наталья Кирилловна настояла.

— Да уж куда ему лоб лишний раз перекрестить. И то чудо, что с полпути не сбежал.

— Так по правде ему покрасоваться перед иноземцами в царском уборе захотелося.

— Перед какими иноземцами?

— А как же, сестрица. Около Тайницкой башни, на кремлевской стене их поместили. Датского короля комиссара…

— Андрея Бутенанта фон Розенбуша.

— Имя-то какое мудреное. Как только ты выговорила.

— Государыне правительнице он еще представлялся.

— Тут с королевскими дворянами был. Округ него иные гости заморские из окрестных государств, да еще Донские казаки.

— Фрол Минаев с товарищами.

— Все-то ты знаешь, Марфушка, все-то помнишь!

— Это уж на останях. Больше никого видеть не придется. Кончилось наше царство, царевна-сестрица, кончилось. Помнишь, как Софья Алексеевна наша Новодевичий монастырь отстраивала, каждым хоромам, каждому храму новому радовалась. Мечта у нее была — Кремль свой построить. Вот и построила, чтоб за стены его боле не выходить. Спасибо, хоть хоромы Катерины Алексеевны по душе ей пришлись. Просторные. Светлые. У въездных ворот. Народ во все стороны снует, какая ни на есть жизнь теплится. А то где подальше под сугробами и келий-то не видать. Деревья и те недвижимые стоят, будто жизнь отсюда ушла, будто ни тепло, ни лето сюда не придут.

— Полно тебе, царевна-сестрица, полно, Марфушка! Бог даст, минет лихолетье.